Мы писали на страницах «Молодежной газеты» о конкурсе молодых поэтов и прозаиков «Первая роса», организованном в 1999 году многогранным и талантливым человеком — Андреем Безденежных (при участии «Молодежной газеты»). К сожалению, Андрею было отпущено всего 39 лет жизни. Его давно нет с нами, но конкурс  живет до сих пор.

«Первая роса» вот уже 20 лет  объединяет молодых  поэтов и прозаиков из Ульяновска и области, дает им шанс заявить о себе.

 Когда-то произведения конкурсантов  публиковались в «Молодежке». Мы возродили данную традицию и периодически публикуем произведения поэтов и прозаиков из Ульяновска и области.

Тем более, сами ульяновцы  и жители области часто жалуются, что издания не уделяют должного внимания культуре.

 20 апреля сего года в Торжественном зале Дворца книги состоялось награждение участников конкурса “Первая роса” 2018 года.  Сегодня мы познакомим читателей с некоторыми из них.

Надеемся, что Вам будет интересно открыть  новые имена в поэзии и в прозе среди земляков!

Победители  

ПОЭЗИЯ

Матлина Анисия Михайловна

25 лет

МБУК ЦБС ОСБ № 15 имени Н.Н. Благова

Аспирантура УлГТУ

МАСКА

Сквозь матовые фонари

Танцуют тени в темноте,

Все небо звездами горит –

Салютом ярким по воде.

 

Иду вдоль огоньков витрин –

Блестящих букв и гнутых поз,

Гитары чьей-то ржавый крик

Внутри взрывается до слез.

 

Гудит под пьяный смех и шум

Стеклянным звоном голова,

И вновь приходят мне на ум

Давно забытые слова:

 

Надел я маску на себя,

Теперь не в силах снять ее,

Томится в ней день ото дня

Лицо уставшее мое.

 

Напомни мне, кто я такой!

Свой лик забыл я так давно!

Иду сквозь время, всем чужой –

И всюду свой – и все равно…

 

За ускользающим огнем

Мерцает синевой рассвет,

И ждет меня мой сонный дом.

Вдруг кто-то тихо за углом

Шепнет как выстрелом:

Вас нет.

ПРОЗА

Ирина Келеш

35 лет

г. Ульяновск

Место работы –  МКОУ СОШ

Урюк персикового дерева
Я купил просторную квартиру в новостройке. Лысую бетонную коробку без санузла и с голым балконом. Чтобы отремонтировать ее, понадобились немалые вложения. Решил немного сэкономить и по совету друзей нанял парня, через посредника, из Средней Азии. Отдал ключи, привез материал. Через неделю приехал посмотреть квартиру, зашел на балкон и выругался от неожиданности. В самом углу лежала грязная синяя тряпка, а в ней копошились два птенца. Я окликнул работягу.

— Эй! Абдул!

Парнишка прибежал из соседней комнаты и улыбнулся.

— Абдрахман я

— Что? — не понял я. Для меня все, что говорил этот паренек, было тарабарщиной.

— Не Абдул — Аб-ду-рах-мон!

— Аа-а. — Понял я. — Что это? Утки?

Я указал на птенцов и брезгливо поморщился.

— Не-е-ет, — Абдурахмон отрицательно закачал головой. — Ворона! Ворона!

— Ворона? Это птенцы вороны? Слушай, убирай их отсюда!

Парень вдруг жалостливо поднес руку ко лбу.

— Можно, пока я здесь работаю, пусть они живут. Жалко, кошка съест.

— Ага, а если они вырастут, то сожрут кошку.

— Не-ет. — Абдул заулыбался, как ребенок.

Я махнул рукой и ушел с балкона. Прошел на кухню, а там прямо на полу была расстелена газета. На ней, словно на скатерти, лежали белый хлеб, сахар-песок и кипяченая вода.

— Твое? Ты здесь ешь?

— Да.

Я не стал ничего говорить ему, мне пришлось обойти газету, чтобы не перешагивать через накрытый завтрак.

— А спишь где?

Абдул указал мне на спальню, вернее туда, где в скором времени должна быть комната отдыха. На бетонном полу лежало тонкое одеяло и все. Больше ничего. Я вышел из дома, сел в машину и позвонил посреднику Славке, который привел ко мне этого паренька.

— Слава, это я, Иван. Слушай, что это за спартанец у меня в квартире? Ты бы хоть матрац дал ему, почки отвалятся у твоего работяги.

— Что так за него переживаешь? Он у себя на родине в огороде спит, этот урюк еще здоровее тебя будет.

— Ну, так у него на родине плюс пятьдесят по Цельсию. А здесь август месяц и бетонные полы. Заболеет, что я с ним делать буду? Мне позарез в октябре заехать надо. Алька родит, а я ей обещал из роддома в новую квартиру привезти. Она каждый день крестиком на календаре чиркает.

— Я понял, Вано. Не переживай, даже если у этого почки отвалятся, то придет другой.

— Ну, смотри.

Я изогнул шею и через лобовое стекло еще раз взглянул на свои окна. Потом вспомнил, что заканчивается время обеда и поехал на работу.

В моем бизнесе был явный спад. Монополизация перевозок в такси сильно била по карману. Появился новый наглый конкурент в городе, и как бы я ни отбрыкивался, а проблемы у нас росли. Мало того, ко мне уже не раз подъезжали с предложением свернуть бизнес. Предлагали отступные. Но я надеялся выплыть. Купил пару КАМАзов, кран и начал потихоньку покрывать долги.

В диспетчерской такси «Молния» сидел мой партнер и друг детства Денис. Он заигрывал с молоденькой девочкой, принимавшей заказы. Я шлепнул его папкой по спине.

— Хватит совращать коллектив.

— Ага! — усмехнулся Диня, — тебе можно, а мне нельзя?

Он намекал на Альку. Она пришла к нам работать три года назад. Хохотушка немыслимая. Работала ночью, а утром училась в университете на факультете адаптивной физкультуры.

Мы контролировали работу таксистов круглосуточно. Отвечали за их безопасность, разбирались с теми, кто не желал платить.

Не обижали водителей денежкой, и про нас быстро разнесся слух.

С нами хотели работать многие. Мы умирали со смеху, когда Алька выходила в смену. Ночь пролетала, словно по щелчку пальцев. Потом неожиданно она перестала выходить на работу. Я узнал, что девушка устроилась в дом военных ветеранов и восстанавливала здоровье постаревших защитников Родины. Недолго думая, сел и поехал за ней. Мы поговорили, и я пригласил ее вечером на свидание. Через три месяца мы стали жить вместе. Когда УЗИ показало, что я скоро стану отцом, сыграли свадьбу. Я не мог теперь и помыслить свою жизнь без нее. Приближался срок родов, Алька ходила, смешно выпирая живот, мне хотелось тискать ее, как пухлого медвежонка, но она раздраженно ворчала и все чаще отдельно спала на диване. Только под утро неожиданно проскальзывала под мое одеяло и упиралась животом мне в спину.

Я сел за рабочий стол разбирать счета. Напрочь забыл про квартиру и Абдула. Через неделю Алька настояла, чтобы я отвез ее посмотреть, как продвигается ремонт. День выдался пасмурный.

Я заехал за ней, забрав из магазина, и повез в другой район.

Дом построили в экологически чистом месте, но в черте города.

Он был только что сдан и всего несколько хозяев взялись за ремонт. Даже лифт еще не был подключен. На парковке стоял один автомобиль. Рядом достраивалась детская площадка, через дорогу начали возводить ясли-сад.

Всю неделю шли сентябрьские осенние дожди. Алька накинула теплую куртку и вылезла из машины, кряхтя и хмурясь. Мы поднялись по лестнице и постучали в квартиру. Абдул открыл дверь и, увидев пузатую Альку, приложил руку к сердцу, слегка нагнув голову.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. — Аля дружелюбно кивнула, стягивая куртку с плеч.

— Абдул, мы пришли посмотреть, как ремонт идет.

Паренек кивнул и пропустил нас вперед. Я был доволен. Стены были идеально отштукатурены и выровнены, полы в спальне утеплены. В ванной комнате была выложена плитка сложным узором, который так долго выбирала жена. Было видно, что Абдул работал день и ночь.

— Молодец, — похвалил я, и он зарделся, как ребенок. — Ночью тоже работаешь?

— Да. Скучно. Я сделаю и домой поеду на зиму.

— А-а, ясно, — я кивнул и пошел за Алькой. Она словно в ступоре стояла на пороге кухни, где валялось то самое одеяло, а возле него табурет. На нем лежал бережно завернутый в целлофан кусок черного хлеба. Жена поманила меня ладонью и вопросительно подняла брови. Я снова обернулся к парню.

— Абдул, тебе Слава не привозил матрац?

— Нет, я не Абдул, я — Абдурахмон.

— Хорошо, Абдурахмон, ты так и спишь здесь, на этом одеяле?

— Да.

Я понял, почему Абдул работал по ночам. Спать было невозможно, он замерзал и чтобы согреться, выполнял работу круглосуточно.

Я увидел, как Алька решительно вышла из квартиры и направилась к машине.

— Ты чего, Пусяня? — спросил я и в ответ получил затрещину по голове тяжелым кошельком.

— У тебя человек три недели живет хуже собаки на бетонном полу, а ты еще ходишь, хозяин жизни, и тычешь пальцем в кафель!

— Аль, честное слово, звонил Славке. Он обещал.

— Работорговец твой Славка! Ты видел, у этого мальчика все ноги синие от холода? На нем шорты для пляжных прогулок и, видимо, надеть больше нечего.

Я честно не заметил таких подробностей, но резко ответил на ее возмущение.

— У меня нет времени самому себе носки купить. Ты лежишь на диване, и когда я приползаю домой, то в холодильнике нахожу либо надкусанный торт, либо соленую рыбу. Я сам забыл, когда ел горячий суп.

— Ванька, я вешу, как слон! Ты думаешь, меня радует мое положение? Я сама ботинки не могу себе застегнуть.

Аля надулась, и я пожалел о том, что сказал. Чтобы как-то загладить свою вину, повез ее в кондитерскую. Там она выбрала себе черный шоколадный торт и, довольная, села обратно в машину. Мы договорились пообедать вместе. Я забежал в офис, а когда вернулся, жена заставила меня ехать за матрацем. Всего за пятнадцать минут моего отсутствия Аля позвонила подруге, та нашла объявление о продаже, и вот уже мы едем покупать Абдулу место для сна. И смех, и грех. Я остался без обеда, но матрац мы купили отличный. Жена торговалась до последнего, и я от души смеялся, поглядывая, как она, деловито выставляя живот, помогает мне запихивать его в машину. Вечером, когда я приехал уставший, как пес, меня ждал горячий ужин. Мы насытились и приготовились ко сну, как вдруг Аля вскочила и настояла на том, чтобы мы отвезли вещи, матрац и ужин Абдулу. Я категорически отказался ехать, куда бы то ни было. Аля вспыхнула как электрическая лампочка и расплакалась.

— Человек там голодный, холодный работает, делает тебе ремонт, мучается, а потом какая в нашем доме будет аура? Как в фашистском лагере?

— Отличная будет аура, ничего с ней не станется! Завтра я с утра отвезу все, что ты приготовила.

— Нет, сегодня!

— Уже восемь часов вечера, когда мы поедем обратно, будет десять. Я спать хочу! Ей богу! Ну, вы даете: Абдул на балконе спасает птенцов паршивой вороны, а Алька спасает Абдула!

— Он выкормил птенцов вороны? — Аля была готова расплакаться от умиления. — Вот видишь, какая у него душа, а ты черствый, черствый человек!

— Угомонись! — Я успокаивал себя, понимая, что это ее гормоны и всякая чушь, которую она плетет исключительно в связи с этим. Уснуть мне не удалось, потому что Аля тут же позвонила сестре Дениса и начала нарочито громко, в красках рассказывать, какое я чудовище.

Мы выехали с женой в половине девятого вечера. Она, довольная, целовала мне ухо, пока я психовал за рулем, и прижимала к груди кастрюлю с гуляшом, чтобы ужин, не дай бог, не остыл. Абдул встретил нас удивленным взглядом и впустил в квартиру. Аля вытащила из спортивной сумки теплые мужские вещи и показала их парню.

— Это вам. Возьмите, пожалуйста.

Я внес в квартиру матрац, а когда жена вытащила кастрюлю с пахучим горячим гуляшом, глаза Абдула неожиданно покраснели.

На секунду он отвернулся, потом горячо пожал мне руку, кивнул Альке. Мы поспешили уйти, словно нам стало стыдно за что-то. Всю дорогу до дома ехали молча. Когда, наконец, вышли из машины, Аля уверенно, не терпя возражений, заявила.

— С завтрашнего дня я готовлю горячее, и кто-то из твоих таксистов, кто будет ехать по вызову в ту сторону, отвезет обед этому мальчику.

Я возражать не стал. Есть ситуации, когда необходимо смириться с неудобствами и поступить по-человечески. Так продолжалось две недели. Если я не мог отправить человека, то Аля, завербовав кого-нибудь из своих подруг, везла обед сама. Патронаж из красивых молодых девчонок очень смущал Абдула, но он покорился. Вскоре, когда электрик привел в порядок розетки, Аля привезла чайник и старую микроволновую печь. Теперь Абдул мог подогреть себе пищу и вскипятить чай. Подружки стали добавлять к горячему блюду свои кулинарные эксперименты, и наш работник заметно поправился, побелел лицом.

Ремонт шел полным ходом. Аля наконец-то выбрала обои для гостиной, и я повез их Абдулу поздним вечером. Работы оставалось немного, мы торопились, Аля должна была вот-вот родить. Я позвонил Абдулу, предупредил о приезде и выехал в темень под противный осенний дождь. На парковке перед домом стояла чья-то машина. Я открыл капот, вытащил рулоны и только хотел закрыть машину, как с ног меня сбили тяжелым ударом по голове. Глаза тут же заволокло кровью. Ничего не видя, обернувшись, я попытался защититься, но меня ударили по колену с такой силой, что кость хрустнула. Град ударов посыпался на меня со всех сторон. Чувство неизбежного конца полоснуло в мозгу. Я понимал, что никто не придет ко мне на помощь, сопротивляться было поздно, слишком неожиданным оказался сильнейший удар по голове. Чувство смерти. Аля, мама, что будет с ними? Я уже ничего не понимал и терял сознание, как вдруг услышал жуткий вопль. Мутным взглядом увидел перед собой Абдула. Он разбил об стену стеклянную бутылку и быстро направился на моих обидчиков. Они загоготали, видя, с каким оружием пошел на них Абдул.

— Эй, урюк, ты не Брюс Ли! Вали, пока тебе башку не проломили!

— Кто?! Кто первый?! — бешено крикнул Абдул, напористо размахивая острыми осколками разбитой бутылки. — Двух я смогу забрать с собой к Аллаху!

От таких слов пыл нападающих заметно утих. Один из них пнул меня по ребрам и сказал: «Хватит с него»! Они тут же сели в машину и уехали. Абдул пригнулся ко мне, пытаясь поднять. Я застонал, ослепленный болью, и потерял сознание. Что было потом, помню урывками. Как гнал машину Абдул, повторяя: «Терпи, брат, терпи». И я терпел. Потом понял, что кто-то одевает мне маску на лицо, яркий свет ламп. Я хотел спросить, что со мной, но провалился в какую-то странную воронку, всю в бензиновых разводах, фиолетово-желтую, оранжево-зеленую.

Я провалялся в больнице больше трех месяцев. Хорошо, что жив остался. Так мстили мне мои конкуренты, которых потом нашли и наказали наши ребята. Но я пропустил рождение сына.

Из родильного дома Альку забирал Денис, который потом стал крестным отцом моему Сашке. В квартиру так и не заехали, пропал и Абдул. Как очнулся, я все рассказал жене и попросил связаться со Славкой. Передал через него деньги моему спасителю и был уверен, что Абдул давно уехал на родину.

В феврале, опираясь на трость, я вышел из офиса. В машине меня ждал Денис, мы выехали за город. Квартиру я продал и решил приобрести просторный коттедж. Сделка была удачной, моим соседом был Денис, а он давно расхваливал местность и природу этого района. Мы захватили с собой риэлтора и помчались по заснеженной дороге. Я еле выбрался из машины, нога еще плохо поддавалась. Денис помог мне встать, и мы направились к кованым воротам кирпичного коттеджа. Девушка-риэлтор нажала на кнопку звонка и улыбнулась.

— Сейчас нам откроет сторож. Хозяева на отдыхе в Испании.

Дверь отворилась, я зашел последним. Но не просторный двор удивил меня и не пара безвкусных бронзовых львов у лестницы. Меня удивил молодой человек в черной надвинутой на глаза шапке. На нем была моя старая куртка из замши, отданная ему Алькой на той злополучной квартире.

— Абдул?! — не выдержав, воскликнул я. Трость дернулась на льду. Я едва не упал на дорожке.

— Абдурахмон, — с добродушной улыбкой поправил меня мой спаситель, и я обнял его, как брата.

Мы с ним нетерпеливо ходили по этажам и осматривали комнаты. Один Денис внимательно разглядывал отопительную систему, спустился в подвал, мне уже было все равно. Как только риэлтор закончила экскурс, я схватил Абдурахмона за плечи.

— Я думал, ты уехал к себе на родину. У меня и мысли не было, что ты здесь.

— Я не смог уехать.

— Почему? — настороженно спросил я, видя, как парень нахмурил брови от смущения.

— Ну, так мне же не отдали деньги за ремонт. Я не обижаюсь, ты же болел.

У меня скулы свело от злости. Я приказал себе успокоиться и набрал Славкин номер. Его тягучий наглый голос окончательно выбил меня из колеи.

— Ты зачем парня без денег оставил? — без обиняков начал я разговор с этим вором. — Ты понимаешь, нелюдь, я жизнью ему обязан, а ты тащишь то, что не тебе положено!

— Вано, успокойся! Я не понял, о чем ты говоришь? Ты из-за того урюка, что на твоей квартире жил?

— Какой я тебе, Вано, крыса? Я для тебя Иван Евгеньевич! Сейчас брат скинет тебе номер счета. Если в течение часа на него не упадет все, что ты сожрал, то через два часа начнешь отрабатывать.

Я выключил телефон и кивнул Денису. Тот отошел в сторонку, а напуганная девушка поспешила выйти из коттеджа.

— Сожалею, — виновато ответил я на ее взгляд, — хорошего человека обидели.

Я похлопал Абдурахмона по плечу и вышел за ворота.

— Вы купите дом? — спросил он, выходя за нами.

— Не знаю. Подумаю. Я приеду завтра, деньги привезу. Домой поедешь, брат.

Абдурахмон широко улыбнулся, обнажив белые зубы. Денис усадил девушку в машину, и мы поехали обратно в город. По дороге пришло оповещение о поступлении денег на счет. Денис показал мне сумму и усмехнулся. Она была больше, чем мы отдавали.

На следующий день я купил Абдурахмону билет на самолет. Отдал деньги, и теперь оставалось дождаться хозяев, которые должны вернуться с отдыха. Во дворе у своего друга Абдурахмон освежевал барана и по мусульманской традиции раздал треть нуждающимся, часть отнес в мечеть, а из оставшегося мяса готовил на костре плов. Я курил и смотрел поверх сигареты, как Денис с интересом наблюдает за ловкой работой Абдурахмона.

— Ты и корову можешь вот так вот, на раз-два и готово?

— Да, — кивнул парень и продолжал топором рубить ребра барана.

— Обалдеть, — Денис обернулся и посмотрел на меня. Я утвердительно кивнул. — Откуда научился?

— Дома стадо. Отец научил.

— А-а-а. Ну, отцу деньги отдашь, мать увидишь, и что будешь делать, останешься там?

— Жениться надо.

— Ну, это нужное дело. — Денис улыбнулся и хлопнул Абдурахмона по плечу. — Есть девушка?

— Нет. Но я приеду, мама и родственники найдут.

— Повезло, мне бы кто нашел…

— Не проблема. — Абдурахмон выпрямился и вытер кровь на руках. — Найду, если надо. Скромную найду.

Денис весело расхохотался.

— Я как-нибудь сам.

В этот момент за воротами просигналила машина. Я поднялся, опершись на трость, встретил друзей. Мы сидели всю ночь. Алька, негодуя, звонила раз сто. Чтобы по возвращению меня не ждал дома скандал, тихо включил телефон и дал ей понять, что за столом одни мужчины. Потом вовсе вышел из сети и до рассвета вырубил связь.

Озябнув под утро, я накинул на плечи куртку и вышел во двор. Закурил, медленно вдыхая свежий морозный воздух. Неожиданно услышав за спиной шорох, я резко развернулся. Абдурахмон, широко зевнув, вышел вслед за мной.

— Чего не спится?

— Думал… домой хочу, соскучился по маме.

— Я звонил хозяину коттеджа, через два дня приедут. Немного осталось. Ты мне вот что скажи, вернуться хочешь сюда?

— Нет. Здесь тяжело, люди разные. Есть очень нехорошие люди.

— Да, люди здесь всякие, но жизнь такая. Если хочешь вернуться, я смогу тебе помочь. Мне нужны преданные люди, те, которые не обманут, понимаешь?

— Понимаю.

— Вот и хорошо. Я слово даю, не обижу. Решим вопрос с документами. Золотых гор не обещаю, но будешь здесь жить достойно. Подумай.

— Подумаю.

Я затушил сигарету. Мы вернулись в дом, пропитанный запахом еды, спирта и табачного дыма. Накрывшись овечьей дубленкой и закрыв глаза, я быстро уснул. Через три дня Денис отвез Абдурахмона в аэропорт и подождал, убедившись, что тот беспрепятственно сядет на борт. Я позвонил ему перед отлетом пожелать удачи. На этом наша с ним связь оборвалась. Номер его телефона больше не отвечал. Неожиданно в декабре мне пришло сообщение. Я открыл его и улыбнулся. На фото стоял Абдурахмон, держа под руку невесту. С секунду подумав, я уже звонил ему и услышал голос, едва помнивший русские слова.

— Я вижу, тебя можно поздравить с женитьбой?

Абдурахмон рассмеялся и протяжно заговорил.

— Да. Как вы сами? Как ваша семья, сын?

— Спасибо, все хорошо. А ты намерен вернуться? Мое предложение в силе.

Абдурахмон замялся, но потом выпалил, — нет. Я хочу жить здесь. Здесь моя Родина, мой дом, жена.

— Ясно. — В душе я сожалел о его решении, но виду не подал. Мы распрощались, договорившись, что снова созвонимся. Но, как часто бывает, жизнь каждого из нас закрутила в своей воронке, и многое забылось.

Сегодня, через три года, я вдруг снова вспомнил про этого смешного простодушного паренька, который спас мне жизнь, держа в руках кусок бутылки. На столе передо мной стояла чашка с урюком. Я бросил в пиалу с чаем несколько штук и, выйдя из летней беседки, прошел по дорожке мимо бронзовых львов.

— Аля! Ну, черт возьми! Я же сказал, нужно убрать это готическое убожество со двора! Где телефон рабочих, которых я нанял?

— Вань, мне не до львов, я варенье закрываю!

Я прошел на жаркую кухню, где раскрасневшаяся Алька трудилась, закручивая клубничное варенье. Моя мама хлопотала у раковины, вытирая руки о передник. Меня выгнали из святая святых, и я с бульдогом Шкипером пошел искать сына по дому. Мой Сашка сидел на ковре в гостиной и строил из конструктора военную базу. Я лег рядом, слушая его игровые реплики, и задремал. Мне снились сады цветущих персиковых деревьев неописуемой красоты. Я спускался вниз по этой райской долине, вдыхая умопомрачительный аромат. Но мой здравый ум, прорываясь через дрему, удивленно осознавал, что в реальной жизни я никогда не видел цветение персиковых деревьев. И тем волшебнее было для меня это путешествие в теплую страну, где на дне моей пиалы с чаем, лежал душистый урюк.

ИНОЙ ЖАНР

Николаев Сергей Николаевич

24 года

Председатель Отдела по работе с молодежью Симбирской епархии

Завещание Виктора Цоя

Как-то раз среди книг на православной ярмарке на глаза мне попалась брошюра с текстами Виктора Цоя. Я очень уважаю творчество этого музыканта и творчество группы «Кино», но наличие его текстов здесь вызвало у меня немалое удивление. Другое дело, Игорь Тальков (брошюра с текстами его песен лежала рядом и была, кажется, из той же серии), но как Цой-то попал сюда? Я спросил об этом продавца, но женщина, явно не ожидавшая подобного вопроса, смутившись, пожала плечами: «Но у него же были православные тексты». Я кивнул головой, но вспомнить «православных текстов» Виктора Цоя навскидку так и не смог. Вернее, даже не так – раньше мне всегда казалось, что в песнях группы «Кино» есть «что-то такое», вроде как религиозное, но проверить это суждение я так и не удосуживался.

Некоторое время спустя я все-таки начал более подробно анализировать тексты Виктора Робертовича, но каково же было мое удивление, когда выяснилось, что песен, в которых бы пелось о Боге или о вере у него практически нет! Бог упоминается разве что в песне «Атаман», которая увидела свет в студийном варианте уже спустя 22 года после гибели Виктора Цоя: «Бог терпел и нам велел, потерпи». Затем мне вспомнилась песня «Война», где была строчка «между землей и небом – война». Ну да, пожалуй, это о конфликте земных страстей и небесной благодати. Еще вспомнилась фраза из песни «Спокойная ночь»: «небесный пастух пасет облака». Можно, конечно, подумать, что речь идет о месяце. Однако если мы внимательнее присмотримся к общему контексту песни, скорее всего, вариант с месяцем мы все-таки отвергнем (пастух упоминался и в других песнях Цоя). Дальше – больше: «мама, мы все тяжело больны, мама, я знаю, мы все сошли с ума» (мысль о греховности человека) из одноименной песни, «в наших глазах – потерянный рай» («В наших глазах»), «я скажу одно лишь слово – верь» («Стук»).

 

И вроде бы все как-то так вскользь, все так ненароком и ненавязчиво, но вспомним, каким образом рок-музыкант писал свои песни. Виктор Цой – минималист, его песни просты и в то же время понятны любому слушателю, будь то «зеленый» студент или профессор с несколькими учеными степенями. Но простота эта доставалась с большим трудом. Цой выверял каждое слово, он сознательно «вытачивал фразы», как когда-то он вытачивал фигурки нэцкэ из дерева. Игорь Тихомиров, игравший в «Кино» так писал по этому поводу: «Прежде, чем представить новую вещь, Витька долго над ней работал, проигрывал сто раз на гитаре. К каждой своей песне он относился очень ответственно…». Человек, долгое время интересовавшийся восточной культурой, восточными единоборствами и восточной же философией, где мысль кратка, красива и лаконична, не мог бы обращаться со словом иначе, правда, придавал ему глубину, свойственную для российских широт. Да и вспомним немногословность Виктора, о которой едва ли не ходили анекдоты. Цой перебирал слова до тех пор, пока не получалось что-то законченное, глубокомысленное и поражающее своей точностью. Его наблюдательность была отмечена сразу же после написания одной из первых песен «Мои друзья идут по жизни маршем», где он зарифмовал буквально все, что происходило тогда с ним самим и с его кругом близких людей, да так, что друзья музыканта были просто поражены стопроцентным попаданием.

Почему же все-таки философия Цоя ближе к православию, нежели к Дзену? Возможно, музыкант сам дает ответ на этот вопрос в первой главе своего прозаического произведения «Романс»: «Однако идея отказа от соблазнов и удовольствий, рекомендуемая Востоком, не находила в нем (главном герое – прим. ред.) отклика потому, что была как-то невыносимо скучна и проста. Ему вообще казалось весьма нелепым тратить всю жизнь на то, чтобы привести себя в состояние полного безразличия к ней. Напротив, он был уверен, что в удовольствиях отказывать себе не следует, и что заложенная в нем духовная программа сама разберется, что хорошо, что плохо, а что нормально».

Все это говорит о том, что в текстах Цоя не могло быть случайных, «дежурных» фраз, все имело значение, все стояло ровно на своем месте и так, как оно и должно быть. Лидер группы «Кино» не декларировал православие, как сделают это позже некоторые известные рок-музыканты – Константин Кинчев или Вячеслав Бутусов, но в то же время он давал понять, что ему это было не чуждо. Сложно сказать, что он шел сознательно по этому пути, скорее нет, просто в текстах отражался его духовный поиск, а поиск этот имел место быть, и тому есть доказательства.

В архиве Наталии Разлоговой сохранился следующий текст:

Эй! Если ты есть ответь со своей высоты

Посмотри, что сделал своим подставленьем щеки

Ты медлишь с ответом, но нет времени ждать

Если я в мире гость, то хозяин не ты

Казалось бы, текст человека, который пытается спорить с Богом или отрицать Его значимость. Но обратим внимание на предположительную дату написания: 1987 год. Это ровно за год до выхода альбома «Группа крови», который вместил в себя большое количество песен, в которых можно усмотреть философию, близкую к философии православного человека. Переломный альбом. Кстати, на этом же альбоме появилась песня «Легенда», строчки из которой многие помнят: «Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать». Фанаты группы предположили, что обозначенное выше четверостишие было как раз вариантом или черновиком песни «Легенда». Правда, так не думают сами участники группы «Кино», они считают, что это вполне самостоятельный текст, некое обращение к таинственному творцу. Но, так или иначе, фрагмент, где лирический герой довольно в резкой форме задает вопросы Создателю так и не появился ни в одной из песен, более того, похожей сюжетной линии даже нигде не наблюдается. Конечно, сегодня мы можем только догадываться, но, вероятнее всего, как раз в это время Виктор Цой возможно впервые так серьезно озадачился вопросами веры, в его сознании произошла трансформация скепсиса в твердое убеждение. Видимо, он все-таки нашел для себя ответ на вопрос: что Он «сделал своим подставленьем щеки?» и уже больше не возвращался к нему. Кстати, вопрос о подставлении щеки является одним из наиболее часто задаваемых неофитами. Поэтому вполне закономерно, что этим же вопросом задался и популярный рок-музыкант.

Был ли Цой крещен? Один из самых развернутых ответов на этот вопрос мы можем найти в книге Александра Житинского «Цой FOREVER»: “Скорее всего, Цой даже не был крещен. На этот вопрос его мать ответила: “Я думаю, что нет. Родители и я крещеные. Мать была очень верующая, на Пасху всегда ходила в церковь. Вместе с папой они хотели Витю покрестить. Но я была тогда очень против. Он же вроде как кореец. Они мне говорили: “Мы Витю покрестим, а ты и не узнаешь”. Но я думаю, что не покрестили. Они бы проговорились. Мама была еще жива, когда Вите двадцать лет уже было” (телефонный разговор Москва – Санкт-Петербург, записано в конце 2006 года). Виктор Цой точно не крестился в сознательном возрасте. По воспоминаниям жены Марьяны Цой: “Виктор крещен не был и в церковь никогда не ходил, но, я думаю, что в душе у него был свой Бог. Против крещения Саши он ничего не имел, только сказал: “Ну, смотри”” (Минск, 1991). Наталья Разлогова, с которой Цой провел последние три года жизни, в том числе последние дни и часы, также опровергла слухи о крещении Цоя перед смертью”.

 

Каково же было отношение известного рок-музыканта к Богу и религии на самом деле, высказывался ли он когда-нибудь об этом? Из известных на сегодняшний день интервью можно обнаружить два интересных фрагмента.

– Есть ли у вас потребность верить в нечто мифическое, например, в Бога?

– Нет, пожалуй, нет. Но назвать себя «воинствующим атеистом» тоже не могу. Так как-то…

Одесса, 15 мая 1990.

Такой маленький отрывок из интервью на самом деле открывает нам много интересного: и лукавство журналиста, выросшего и освоившего профессию в богоборческое время, безапелляционно называющего Бога «чем-то мифическим» и типичную манеру Цоя отвечать односложными фразами, лишенными какой-либо эмоциональной окраски, но самое главное, мы видим, что музыкант не отрицает существование Творца, он не причисляет себя к воинствующим атеистам и хотя бы в этом мы видим рок-протест с его стороны. Правда, и в стране отношение к религии уже становится более терпимым.

– Как вы относитесь к Богу?

– Как к Богу и отношусь. Это не кумир и не повальный целитель. Это Бог, и к нему неуместно применять обычные наши эмоции.

Архангельск, июнь 1990.

Вот это да! Всего лишь месяц спустя мы слышим от музыканта слова совершенно иного толка. Теперь вполне становится очевидным, что Виктор Цой не только не отрицает существование Бога, но верит в Него. Кроме того, мы видим, что Цой с большой долей вероятности еще и интересовался этой темой, старался вникать во все, иначе как объяснить его слова о том, что Бог не «кумир и не повальный целитель». Ни в том, ни в другом случае уже не встает вопрос о подставлении щеки, не звучит упрек, что «Он здесь не хозяин», напротив, Виктор Цой предстает перед нами как человек, открыто заявляющий о своей вере. Трудно сказать, что послужило толчком для такого переосмысления, скорее всего, свою роль сыграла природная наблюдательность Цоя и его пытливость ума. Вот только начиная с 1988 года, с альбома «Группа крови», тексты группы «Кино» приобретают совершенно иную окраску, лирический герой песен взрослеет, он задается более серьезными вопросами, это уже не тот «бездельник», которого мы знали по ранним песням Виктора. Эта линия сохранится на протяжении всех последующих альбомов группы.

Однако вернемся к православной составляющей в песнях Виктора Цоя. Очень интересный комментарий по этому поводу на сайте «Православие и мир» дал протоиерей Дмитрий Климов: «Христианство говорит о главном, и песни Цоя тоже о главном. Христианство в них явно не манифестируется, не демонстрируется, но поиск смысла жизни, а значит и поиск Бога, там точно присутствует». По мнению священника, христианство нужно искать между строк, «если мы будем считать, что христианство замкнуто только в церковных рамках и о нем надо вспоминать только в церкви – оно никогда не станет частью нашей жизни».

Правда, в то же время необходимо постараться избежать другой крайности – предания текстам Цоя излишней сакральности значения. Так на форумах, посвященных творчеству группы «Кино» обсуждается предположение, что в песне «Апрель» был зашифрован жизненный путь Христа: «Откроются двери домов (откроются сердца Богу). На теле ран (Христа) не счесть. И умрет Апрель (Христос) и родится вновь (Воскреснет), и придет навсегда (мы живем со Христом)». Вот что пишет по этому поводу Виталий Калгин в книге «Виктор Цой и его «Кино»: «Многие фанаты, особенно из нового поколения, появившегося уже после гибели Цоя, истолковывают «Апрель» как некое христианское откровение, пришедшее внезапно к их кумиру. По сути, эти фанаты образовали что-то вроде новой секты со своими проповедниками и адептами. С одной стороны – это безобидное явление: увлеченные музыкой люди просто интерпретируют образы так, как им хочется. Но с другой, они пытаются донести свою проповедь до остальных, не сомневаясь в ее истинности. Сам Цой вряд ли придавал тексту такое значение и вкладывал именно этот смысл».

Вряд ли теперь кто-то сможет сказать наверняка, что же имел в виду лидер группы «Кино» на самом деле, но иногда такой поиск сокрытой истины становится едва ли не анекдотичным. Строчка из песни «Пачка сигарет» на одном из интернет-сайтов рассматривалась в христианском контексте буквально следующим образом: «Если есть в кармане пачка сигарет (настоящий христианин довольствуется тем минимумом, что имеет)». Конечно, это уже крайности, которые не могут вызвать ничего, кроме доброй улыбки. Если кто-то хочет почитать серьезное исследование текстов поэта и музыканта Виктора Цоя, я бы посоветовал обратиться к статье Марии Журинской в журнале «Фома» – «Дети минут», или письмо священнику о культуре».

Как же мог Виктор Цой, не будучи крещенным, писать тексты, в которых православный взгляд на жизнь читается между строк? Тут необходимо вспомнить, что «Дух дышит, где Он хочет (Ин. 3:8). Цой мог и сам не осознавать в полной мере, какие сокрытые смыслы имеются в его песнях, поскольку даже для самого автора иной раз бывает сложно ответить, почему появилась именно эта строчка или откуда вдруг на него снизошло вдохновение. Протоиерей Дмитрий Климов отмечает, что, несмотря на то, что Виктор Цой не был крещенным, молиться за него «очень даже можно и нужно», это будет наилучшим способом выражения благодарности за его творческую деятельность.

Советский и российский культуролог, деятель русского рока, Александр Липницкий отметил: «Когда художник уходит, он всегда оставляет завещание. У Виктора Цоя – это его песни».

Остается лишь добавить, что наследство нам досталось весьма и весьма богатое. Духовно.

Дипломанты

ПРОЗА

Шестаков Илья

24 года

УлГПУ им. И.Н.Ульянова

Магистратура историко-филологического факультета. Филологическое отделение

“Красная лампа”

Я медленно приподнимаюсь на локтях и отрываю спину от мягкого дивана. Я все в той же гостиной, ничего не изменилось. Полумрак проник в мои глазницы, и я не представляю, как это – жить при свете. Гостиная выглядит довольно просто. Кроме дивана, на котором я коротаю бесконечные ночи, стоит мраморный столик, на котором я храню те немногие вещи, что у меня имеются.

Я провожу рукой по поверхности стола и касаюсь этих вещей так бережно, словно они могут рассыпаться в моей ладони. Но нет, с ними ничего не произойдет, как не происходило и всегда до этого. Складной ножик, довольно неплохой, швейцарской фирмы, выкидывающей свое лезвие по первому требованию. Я им пользуюсь, в основном, чтобы побриться в маленькой раковине, стоящей в глубине гостиной. Сейчас бороды почти нет, но я все равно двигаюсь к раковине, чтобы охладиться после тяжелого сна. Резкий рывок крана вправо, и мне в руки бьет напор холодной воды. Я барахтаюсь в нем и, насытившись прохладой, возвращаюсь на диван. Горячей воды в кране, в общем-то, не бывает, а если и случится такая удача, то я ей не пользуюсь, уже привык к холодной. Отложив ножик подальше, я вновь решаю рассмотреть несколько фотографий. В последнее время я делаю это довольно часто, мне это необходимо, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей.

«А вот и снова вы, мои прекрасные незнакомцы», – говорю я и беру первый снимок, на котором стоят молодые парни и машут мне из далекого прошлого. Один из них одет в классический костюм – тройку, другой смеется во все горло, лямка рюкзака свисает с его плеча и, наконец, третий вообще не смотрит в объектив, наверное, его кто-то отвлек за кадром. Этот третий всегда привлекает мое внимание больше всего. Его взгляд искоса создает в моей голове какие-то вопросы, которые я сам далеко не всегда могу сформулировать. Что они пытаются передать мне из тех далеких лет, о которых я даже не помню? Кто эти люди?

Но если бы это были единственные вопросы, на которые я ищу ответы, все было бы очень просто. Я бы придумал себе загадочных друзей, с которыми мы когда-то были очень близки, сочинил бы их биографии, наделил бы их разными характерами, создал бы их плюсы и минусы и обязательно придумал бы поворотный момент, после которого мы бы расстались, и я заснял их напоследок. Но все это не имеет значения. Уже не имеет. Потому что фотографии – это просто часть большего.

Я подхожу к окну и смотрю на звезды. Я забыл, как выглядит солнце. А может, я его и не видел никогда, и оно тоже часть моего воображения, как когда-то древние греки создавали себе таинственных обитателей Олимпа, так и я выдумал себе день и свет? Может, я был рожден в темной пещере, под покровом ночи, просто шли года, века, тысячи лет, и пещера превратилась в эту квартиру?

Так или иначе, я не помню, как оказался в этой квартире. Я не помню своего имени и откуда я. Более того, я не испытываю голода или жажды, у меня не возникает потребности в чистоте, я как метеорит, летящий сквозь черный космос, не нуждающийся ни в чем, кроме собственного существования. Бреюсь и мою лицо я только с одной целью – чтобы доказать себе, что я все еще человек. Все остальное под вопросом. За окном вечная ночь, и, конечно же, ручка от окна не двигается. Дверь в квартиру всегда закрыта наглухо, а двери в другие комнаты…

Я сам иногда не верю в это. Но это всегда рядом, все в одной квартире, которая стала моей вечной тюрьмой. Комнаты находятся в бесконечном изменении. Когда бы я туда не зашел, там будет что-то новое. Единственное, что остается неизменным – эта гостиная, где я и проснулся когда-то, а когда – не помню. Но за окном уже были звезды. Сон помогает не сойти с ума, хотя, где вероятность, что я уже не сошел? По крайней мере, мои мысли ясны и чисты, и в этом очень сильно помогает она…

Красная Лампа.

«Что бы я без тебя делал», – шепчу я и протягиваю руку к подоконнику. Без Лампы я не рискую соваться в этот комнатный калейдоскоп, в котором можно встретить все, что угодно. И только Лампа помогает пролить свет на темные уголки и потаенные комнаты. Но обо всем по порядку.

«Вот так, вот так, – бормотание срывается с моих губ, когда я беру эту лампу в руки. – Сегодня мы снова отправимся в путешествие, как ты на это смотришь?»

Конечно, Лампа молчит, но разговора я от нее и не требую. Перед тем как следовать в комнаты, я совершаю ежедневный или, вернее будет сказать, еженощный ритуал. Обвожу Лампой по периметру гостиной, моего очень маленького мирка, который являет собой ничто по сравнению с громадиной перемен остальной квартиры. Вот он, родной диван. Вот проклятое окно со звездами в нем. Вот запертая дверь. Старый, потертый, как моя жизнь, ковер. Какие-то полки, бог знает для чего предназначенные. И, конечно же, стол. Фотографии я с собой в походы не беру, боюсь потерять. А вот ножик – всегда, мало ли. Вот и сейчас подхватываю его и сую в карман. Кстати, одежду я тоже не меняю. Темно-зеленый свитер, легкие спортивные штаны и теплые носки, вот мой облик, в котором я уже застыл, как статуя.

«Ну, вперед», – киваю я сам себе и, покрепче ухватив Лампу, иду к двери каждый раз в новую комнату.

Дверь со скрипом открывается. Я оглядываюсь на безбрежный островок гостиной, который служит мне приютом несчетное количество времени и делаю шаг через порог, закрывая за собой дверь. Можно сказать, выбираю тьму вместо света. Красная лампа ярко сияет в руках, освещая бархатный залежавшийся ковер под ногами. Я поднимаю лампу чуть выше и вижу очертания старой лавки. Повсюду пахнет нафталином и старой бумагой. Свет лампы выхватывает из темноты очертания шкафов, которые великанами возвышаются до самого потолка лавки.

«Куда же я попал на этот раз? – говорю я под нос. – Но на все есть причина».

Честно говоря, причины – все, что у меня осталось. Я твердо верю, что комнаты показывают мне все это не случайно, и у Ночи за окном есть какая-то загадка, которую я должен решить. И я, наконец, вырвусь из этой квартиры, чем бы она ни была. Чьим-то злым экспериментом, порождением моего больного разума или просто пылью, несуществующей и забытой.

«Тут было бы неплохо порыться», – шепчу я, словно боясь спугнуть тишину лавки, в глубине которой медленно тикают треснувшие часики. Я иду вперед, смотря под ноги, но все равно наступая на листы книг, как на обрывки чьей-то памяти. Я надеюсь, что из-за прилавка сейчас, как коршун, появится сам старьевщик и посоветует мне что-нибудь в этом царстве затхлости. Но я один, и это уже так ожидаемо, что я даже не удивляюсь. Внезапно лампа очень четко проходит по книге, лежащей на правой от меня полке, словно пытаясь указать мне на нее, как на что-то особенное. Поставив лампу на прилавок, я беру книгу и открываю ее. Это дневник. Дневник старьевщика.

«В этой лавке, черт возьми, совершенно невозможно найти что-то стоящее! Я уже сам теряюсь среди этого хлама, который несут мне люди! Старые пуговицы, сломанные музыкальные шкатулки, потрепанные книги, да все подряд! Иногда мне кажется, что я и сам – какие-нибудь старые каминные часы, которые поставили, чтобы на них все глазели и иногда смахивали пыль! Но вчера какой-то паренек принес нечто действительно ценное… Таких механизмов я еще не видел, а старьевщиком работаю уже четверть века. Хитроумная часовая штука, сделанная мастером. И специальная шестеренка для нее, без которой часы не пойдут. Эх, и намучился я с этой шестеренкой, но, наконец, приладил ее! И когда часы пошли, кажется и мое сердце закрутило новый оборот…»

Дальше страница вырвана. Я кладу дневник обратно и поднимаю голову. На кипе бумаг и груде коробок, почти под потолком лавки, лежат те самые часы. Они еще тикают. Свет лампы доходит и дотуда, поэтому я решаюсь. Ставя ногу на прилавок, я перебираюсь на самую большую коробку, а с нее на следующую, и на следующую. И вот, когда до часов рукой подать, коробки предательски уходят у меня из-под ног. Крик прорезает тишину лавки, и хлам начинает заваливать меня со всех сторон. И вот лампа уже где-то вдалеке мелькает слабыми отсветами. Я закрываю глаза и ныряю в пыль.

Вздрогнув и почувствовав свободу в плечах, я просыпаюсь. Передо мной вновь стоит лампа, но не моя, а обычная настольная, с зеленым стеклом и веревочкой для подачи света.

–- Как я рад, что вы пришли в себя! Я – доктор Гойя, чувствуйте себя как дома!

Передо мной сидит мужчина в возрасте и с сединой на висках. Он одет в строгий костюм-тройку с темно-зеленым галстуком, на котором извиваются змейки. Его широкая улыбка обескураживает меня.

– Что я здесь делаю?

– Как что? – разводит он руками. – Пытаетесь разгадать Загадку Ночи! Иначе зачем бы вы полезли за этим механизмом?

– Я, честно говоря, не знаю, что происходит, доктор, – я откидываюсь на стуле. – Мне кажется, квартира не отпустит меня даже после отгадки, если вы об этом.

– Кто знает… – кивает доктор Гойя и, поправляя галстук, нагибается вперед. – Но попытаться-то стоит. Путь, правда, вам предстоит неблизкий, но я вижу, что вы исключительно способный юноша и докопаетесь до правды.

– К чему все это? – я пожимаю плечами. – Я даже не помню, как меня зовут. Чем мне поможет какая-то загадка.

– Вы обретете смысл, – складывает руки на груди доктор Гойя. – Поверьте мне. Хоть вы и не добрались до механизма, это лишь первая ступень. Теперь ищите открытый глаз. И мы с вами скоро снова встретимся.

– Открытый глаз? Я не понимаю…

– И сторонитесь коридоров в своей квартире. Сон разума рождает чудовищ, – прошептал доктор Гойя. – Простите, вам пора. Всего доброго!

– Подождите, но что…

Он направляет на меня свет лампы, и я оказываюсь в своей квартире. Я долго не могу поверить в произошедшее – это первый человек, с которым я беседовал, пока нахожусь в квартире. И он подтвердил существование самой Загадки Ночи. Значит, у меня еще есть шанс.

Я решаю передохнуть от путешествий и поудобней устраиваюсь на диване. Все-таки хоть какое-то облегчение, что есть где распрямиться и закинуть ноги. Я представляю, что моего любимого дивана не было и, невольно вздрогнув, вжимаюсь в него поглубже, а затем погружаюсь в глубокий, но неровный сон.

По стенам лабиринта пляшет отсвет ярких факелов. За мной неслышно закрывается дверь, и я слышу в глубине лабиринта жуткий рев. Я вижу тень рогатого чудовища и бросаюсь бежать. А в голове стучат слова доктора Гойи: «Сон разума…» Я не осмеливаюсь обернуться и, наверное, к лучшему. Рев чудовища за спиной стихает, и я подбегаю к стене, на которой нарисован человек с головой быка. Мне все это кажется знакомым, как будто я уже проходил по этому лабиринту.

Внезапно свет факелов становится таким ярким, что я закрываю глаза рукой, и вот – я вновь просыпаюсь на своем диване.

«Какого черта… Сколько все это еще будет продолжаться?» – задаю я сам себя вопрос, отлетающий от стен гостиной.

Теперь у меня лишь одна цель – разгадать Загадку Ночи и кто я такой. И тогда Ночь меня отпустит. Помилует и освободит из этой тюрьмы.

«За дело, – киваю я и грожу кулаком закрытому окну. – Что там говорил доктор Гойя? Ищите открытый глаз. Ну что, Лампа, выручай…»

Я решительно хватаю Красную Лампу и с полной уверенностью, что моя судьба решит все за меня, надо лишь найти отгадку, открываю и затворяю за собой еще одну дверь. Неожиданно мне выкручивают руки и ставят на колени.

– Повесь Лампу ему на пояс. Может, наш жрец знает, что это такое? – раздается из-за спины грубый голос.

– Отведем его к фараону. Он все решит, – отвечает второй.

Я лишь слегка поднимаю голову и успеваю заметить – вокруг пальмы. Но меня тут же нагибают лицом вниз и куда-то тащат. Издалека доносится аромат моря. Я, конечно, понимаю, что все это игры моего воображения и проделки Ночи, но что-то в моей душе начинает тонко вибрировать и вспоминать…

Вспоминать, что есть и другая жизнь. Но какая?

Меня резко бьют палкой по пояснице и отпускают руки. Я кривлюсь от боли и наконец поднимаю голову.

Передо мной на высоком троне сидит настоящий фараон. Вокруг него скопились сутулые люди в разноцветных балахонах, судя по всему – это и есть жрецы.

Фараон величественно поднимает руку, унизанную перстнями, и жрецы расступаются. Голос его подобен грому.

– Ты – еретик! Противиться культу Ра – значит искать смерти! Ты ищешь смерти?

Я открываю рот, чтобы ответить, но получаю еще один удар палкой.

– Будешь говорить, когда я пожелаю, – кивает фараон. – Все в стране знают: я – солнце и звезды, я – приливы и отливы, я – сама земля. А ты отрицаешь это! Я даю тебе последний шанс, грешник. Мои жрецы приготовили для тебя особый папирус. Прочтешь хотя бы два слова на нем – и я тебе пощажу. Это неясные нам письмена, и может твой культ поможет мне их разгадать. Приступай!

Жрецы бросают к моим ногам белый папирус, запечатанный желтой эмблемой. Я срываю ее и первое, что я вижу – открытый синий глаз над первой строкой папируса, уставившийся прямо на меня. Я упорно скольжу глазами по строчкам, но не могу понять в письменах ни слова.

Фараон теряет терпение и разочарованно машет рукой:

– Голову с плеч! Он такой же еретик, как и все, ничего особенного!

– Нет, подождите! – кричу я и буквально впиваюсь глазами в папирус.

И вдруг я вижу одно слово. Оно отчетливо высветилось на седьмой строке. Я не знаю, в чем суть, но пытаюсь поймать удачу.

– Ожерелье! Тут написано ожерелье! – кричу я во весь голос. Но секира уже опускается мне на шею.

Я резко подаюсь вперед и бьюсь головой обо что-то железное. Это хорошо, значит, голова по-прежнему на месте. И конечно, Красная Лампа все еще светится на поясе. Как я понимаю – это школьный шкафчик. Я вылезаю наружу, скрипнув дверцей, и понимаю, что оказался в своей старой школе. Более того – за окном опять стоит ночь, и коридоры погружены во мрак. Видимо, дневного света мне не видать. Я прохожу мимо доски наград и вижу там до боли знакомые лица, но не могу вспомнить ни одного человека по имени. Куда уж там, если я даже собственного имени не помню.

Двери в спортзал позади меня с грохотом отворяются, и в ночной школьной тишине это звучит как взрыв бомбы. Передо мной стоит взъерошенный мужчина с перекошенным лицом и безумными глазами. В руках он держит циркуль, наточенный до блеска.

– Я сегодня встал не с той ноги! – рычит он, подходя ближе. – И столько тетрадей проверил, тебе и не снилось!

– Я и не ложился, – бросаю я ему уже на бегу.

– Стой! Хуже будет! Я просто пройдусь этим циркулем по твоему славному личику!

Безумный учитель бросается за мной в погоню. Пробивая телом двери, я вижу заветную табличку «Кабинет директора» и, заскочив туда, запираюсь изнутри. Учитель гневно молотит в дверь и изрыгает проклятия.

Я поднимаю Лампу повыше и вижу на столе у директора личные дела учеников. Так, вот это уже интереснее.

Я лихорадочно перебираю их, тем временем учитель возвращается с огнетушителем и начинает долбить дверь. Долго она не продержится.

«О Боже», – шепчу я. Я натыкаюсь на собственную фотографию, с нее на меня смотрит мальчик с синими глазами. Тут, как назло, нет имен, и я указан просто как ученик №217. В досье сказано:

«Чрезмерно увлечен различной техникой и, особенно, часами. Собирает и разбирает их прямо на уроках. Довольно замкнут, но если его тронуть или что-то не так сказать, отвечает импульсивно».

На фотографии я – сто процентов. Но каким человеком я был?

Тут дверь сорвалась с петель, и учитель ворвался в кабинет директора бешеным вихрем. Перевернув стол и раскидав во все стороны папки с досье, он взял меня за спину и бросил в окно. Я видел, как он улыбался, пока я летел вниз с третьего этажа в дожде из осколков.

И снова я падаю в кресло в кабинете у психотерапевта. Доктор Гойя курит трубку и вопросительно смотрит на меня:

– Ну и что же вы узнали, пока мы не виделись?

Я потираю глаза и даю отчет:

– Я видел глаз, он указал мне на ожерелье. Но что это значит – понятия не имею. Что более важно – я нашел досье на себя. Там говорится о том, каким я был ребенком.

– Больше ничего?

– Пока ничего.

– А как же ваша гостиная? Вы там все осмотрели? – выпускает дым доктор Гойя.

– Поверьте, доктор. Я живу там довольно давно и знаю каждый уголок и каждый сантиметр этой комнаты.

– Вы привыкли видеть там все, как есть. Взгляните под другим углом. И не забывайте о фотографиях.

– А что с ними?

– Скоро вы вспомните людей на них. И это будет еще один шаг в разгадке. Ну, мне пора. До скорого, – он раскручивает кресло со мной, я открываю глаза в своей гостиной. После такого приема от фараона и забега по ночной школе надо бы умыться. Подставив лицо под кран, я размышляю над словами доктора Гойи. Но кто же я такой? Почему не чувствую холода и жажды? Этот вопрос не дает мне покоя. Тяжело не осознавать себя, до этого момента я даже не совсем представлял, насколько. Эта квартира и безумие, творившееся в ней, уже стало моей жизнью, жизнью потерянного неизвестно где путника, и я уже и не надеюсь увидеть за окном свет.

Я снова решаю осмотреть фотографии. Кто же все эти люди. и как эти фотографии оказались в гостиной? Они здесь не просто так. Доктор Гойя прав – я должен попытаться разгадать их смысл. Неожиданно, повернув фотографию под определенным углом, я вижу перевернутую восьмерку на шее одного из мужчин. Что это, татуировка? Если да, то какая-то странная. Может, он буддист и это знак бесконечности? Что-то внутри мне подсказывает, что это и есть подсказка, о которой толковал доктор Гойя. Если это так, то как-то слабо. Один из моих бывший друзей был буддистом, и в школе я любил собирать механизмы из всякого хлама – это все, что я пока знал. Больше я ничего не помню.

Пора снова идти в комнаты за новой информацией. Только сначала немного поспать. Сон помогает мне спастись от безумия или еще больше ввергает в него? Скорее первое – это хоть какой-то отдых для моего воспаленного сознания, несмотря на кошмары о минотаврах, лабиринтах и прочей чепухе. Я подложил подушку под голову и, глядя в обшарпанный потолок гостиной, забылся глубоким сном.

Я стою по колено в воде в тихом пруду. Передо мной высится изысканная арка, украшенная цветами. В центре арки стоит кафедра с книгой. Я подхожу ближе и вижу, что это Библия.

– Вы хотите отринуть грехи?

Я поднимаю голову и вижу монаха, который теребит в руке крестик на цепи. Из-под капюшона выглядывают глубокие зеленые глаза, спина сгорблена, но седая голова высоко поднята.

– У меня лишь один грех – я не помню, кто я. И если Бог есть, значит, он меня оставил.

– Никогда так не говорите. Бог никогда вас не оставляет, – прошамкал монах. – Даже во сне.

– А мне что толку с этого?

Монах удивленно поднял брови:

– Как? Вы разве не хотите узнать разгадку?

– Что произойдет? Когда я ее узнаю, – делаю я шаг к монаху, передвигая босыми ногами под водой. – Будет еще одна загадка?

– Вам нужно, чтобы Бог ответил вам, когда закончится ночь за окном вашей квартиры? – говорит монах, кладя мне руку на плечо. – Скоро. Скоро вы узнаете истину. Вы много грешили, сын мой. Плохие дела вы вытворяли, и с другими, и с собой. Быть может и хорошо, что вы не помните.

– Я должен, – упрямо смотрю ему в глаза. – Я должен вспомнить все.

– Вам откроется истина, – монах разворачивается и уходит прочь. – Не хотите покаяться, пока я здесь?

– Если бы я знал в чем – с радостью, – грустно отвечаю я.

– Удачи, – кивает монах. – Бог вас не оставил. Вы скоро найдете дорогу. Так же, как и нашел я. Ведь мы сейчас в моем сознании. Здесь так тихо, не правда ли?

Я уже открываю рот, чтобы ответить, но отвечаю уже самому себе на диване в гостиной:

– Да. Здесь тихо.

Красная Лампа ярко светит на окне, пора отправляться за ответами. Я рывком встаю с дивана, хватаю Лампу и стремлюсь в одну из комнат. Это что-то новенькое. Как только за спиной открывается дверь, я не попадаю в конкретное место. Передо мной высится еще одна дверь, причем, окованная железом. Такого еще ни разу не было. Я щелкаю затвором и вижу коридор.

Что там говорил доктор Гойя? «Остерегайтесь коридоров в своей квартире».

А еще что-то о чудовищах. Но делать нечего, если он не двинется вперед, ответов не получит. И я решаюсь бежать. Я бегу через коридор, и тут начинает идти дождь. Дождь не простой – кровавый. Он стекает по моим щекам и по моей голове, и я в ужасе несусь дальше, а коридор все удлиняется. Теперь я бегу по покрывалу из раздавленных стеклянных шприцов, и полуразложившиеся создания пытаются схватить меня за ноги. В моем сознании всплывают вспоминания – я принимаю таблетки, одну за другой. Но они быстро расплываются, и я несусь дальше. Теперь я бегу внутри огромного часового механизма, все вокруг тикает и грохочет.

«Папа, папа! Не бросай меня!»

Я вижу в конце коридора мальчика, который протягивает ко мне руки. Боже, неужели это мой сын? Не может быть!

Мальчик растворяется в дыме, и я с ноги выбиваю дверь, уже совершенно потерявший голову от этой погони по коридору. Второй такой я не переживу.

Прямо передо мной, спокойно закинув ногу на ногу, сидит доктор Гойя.

– Я вижу, вы запыхались. Нелегко должно быть вам было, – говорит он своим мягким бархатным голосом, расстегивая пуговицу на пиджаке.

Я сажусь и кладу руки на стол, как бы напирая на доктора.

– Я хочу, чтобы вы дали мне ответы и немедленно.

– Увы, я не могу этого сделать, – разводит руками доктор. – Скоро вы сами все узнаете. Что вы видели в коридоре? Я же запретил вам ходить туда.

– Это было… интересно и волнующе. Мне кажется, я начинаю что-то вспоминать. Я понял, что один из моих друзей был буддистом. Я вспомнил, что в какой-то момент жизни имел влечение к наркотикам. И у меня был сын. Доктор, это сильнее меня. Как мне справиться с этими эмоциями и не сойти с ума в этой квартире?

– Хорошо, очень хорошо, – доктор Гойя складывает руки на столе и наклоняется ко мне. – Вы начинаете вспоминать и скоро увидите свет, я обещаю. К сожалению, это наша последняя встреча. Я больше ничем не смогу вам помочь, к тому же, после случая, который скоро произойдет, наше общение станет бессмысленным. Примите это.

– Хорошо, – сдавленно произношу я. – Но что…

– Удачи, – машет рукой доктор Гойя.  – Она вам понадобится.

Он достает из стола бронзовые шарики и начинает позвякивать ими. Звон убаюкивает меня, и доктор Гойя исчезает…

Я прихожу в себя, только не на диване, а прислонившись к умывальнику. И сначала я просто не верю своим ушам… Но факт остается фактом, хоть я и отказываюсь верить в это. В дверь квартиры кто-то стучит. Этот стук подобен грохоту самого страшного грома, как будто сама истина стучится ко мне в двери. Наконец-то я узнаю, что я не один в этой проклятой квартире, что есть еще жизнь за ее стенами. Стук продолжается, я бросаюсь к двери, не жалея ног.

«Я здесь! Выпустите меня!» – кричу я, молотя в дверь руками и пытаясь открыть ее.

Бесполезно. Она не поддается. Я прыгаю на нее, бьюсь плечом и чуть ли не грызу зубами, но ничего не происходит. Стук прекращается, и я слышу удаляющиеся шаги.

«Нет! Не уходите!»

Это конец. Мой шанс был вот он – и теперь я снова один. И останусь один навечно. Вместе с этой мыслью в мой разум ворвалась тьма, я хватаю перочинный ножик, лежащий на столе так долго, закатываю свитер и смотрю на свои пульсирующие вены.

«Пропади оно все!»

Красная Лампа мерцает все ярче, словно пытаясь предостеречь меня. Но я хочу отдаться безумию. Это моя воля. Тот незнакомец за дверью мог спасти мою душу, но теперь осталось только одно – ввергнуть себя во мрак комнат. Я наношу удар по вене, кровь капает на ковер. Бью по второй руке. И вот я уже истекаю кровью и в последний раз обвожу взглядом свою квартиру. Лампа мерцает уже без остановки и бьет мне светом в глаза. Я нараспашку открываю первую попавшуюся дверь и, орошая порог комнаты кровью, бросаюсь вперед, оставляя позади свет Лампы…

Вокруг тьма и больше ничего. Но внезапно я слышу хлопки. Негромкие, но потом все громче. Вены уже не пульсируют, руки онемели. Тут передо мной резко поднимается занавес, и я оказываюсь на сцене. Публика аплодирует, свет софитов заменяя Лампу, бьет в лицо. Я подношу руку к глазам:

«Ран нет», – говорю я вслух, и эта фраза вызывает у публики еще больший восторг. Да что, в конце концов, происходит. Я когда-нибудь избавлюсь от этого кошмара? Даже покончить с собой злая судьба мне не дала.

И тут я вспоминаю. Кусочки мозаики складываются воедино, и часовой механизм винтик за винтиком начинает крутиться, выполняя свою работу.

Я не знал, что момент просветления будет таким, но теперь я понимаю, на что он похож. Я будто ощутил себя вне пространства и времени, не молодым и не старым, просто условной единицей, а этот зал и эта сцена, мы как будто летим в бескрайнем космосе, а все зрители – мои пассажиры.

Я вижу в первом ряду тех самых людей с фотографии из квартиры. И что самое важное – я их узнал. Они ударились камешками о мою тихую заводь и пустили круги по воде, и я стал вспоминать все. Свою жизнь.

Мужчина в классическом костюме – это мой брат. Он и сейчас смотрит на меня не как все, по-отечески, словно пытался наставить на верный путь. Он ободряюще машет мне рукой и продолжает хлопать. Тот весельчак, что смеялся на снимке, это мой сын. Сейчас у его ног стоит школьный рюкзак, он ходит в ту же школу, что и я когда-то, и всем рассказывает о своем отце только хорошее. А тот, что глядел мимо камеры – мой лучший друг. Он встает, поднимается на сцену, аплодисменты смолкают. Он кладет мне руки на плечи и говорит:

«Вот я и нашел тебя».

И тут в мою голову ослепительным потоком врывается вся моя прошлая жизнь. Я увлеченно мастерю что-то на уроке химии. Преподаватель отчитывает меня за увлечение этими, как она их называет, часиками, я скидываю все детали в портфель и весело смотрю на нее. Вот я уже окончил университет. Моя любовь к механизмам переросла в нечто большее, я стал владельцем крупного детального завода. Я очень много зарабатывал и в какой- то момент стал изменять жене. Я купил своей любовнице ожерелье, но она оставила у меня дома одну бусинку, и жена нашла ее. Она ушла к другому. Этот развод подкосил меня. Я пошел по кривой дорожке и, чтобы обогатить завод, связался с местными бандитами. Но это не помогло – завод нес только убытки. Мне пришлось уволиться, и в тех кругах, в которых я вращался, я пристрастился к наркотикам. Но я встретил девушку, которая стала светом моей жизни. Она помогла мне избавиться от жуткой зависимости и выдержать ломку, скоро у нас родился сын. Но вот я уже сижу в кабинете у врача, и он говорит мне о смертельном заболевании, которое я усугубил наркотиками. Идут года, вот я уже пожилой человек и прикован к кровати. В какой-то момент мне становится совсем плохо, и я впадаю в кому. За день до этого ко мне приходит мой лучший друг еще со школьной скамьи и говорит:

«Цепляйся в своем сознании за Красную Лампу. Она тебе поможет и выведет на свет даже из самой глубокой тьмы. В этом твое спасение. Твое спасение…»

С этими словами я обнаруживаю себя стоящим перед дверью в квартире. Я стал стариком. Подогнувшиеся колени, седина в бороде и лысая голова – вот какой я есть на самом деле. Под дверь кто-то подкидывает ключ и, судя по тяжелому дыханию, ждет с той стороны.

Но я каким-то шестым чувством догадываюсь, что ключ этот не от двери. На плечо падает луч солнца, и я, оборачиваясь, чуть не плачу от счастья. За окном встает рассвет. Как давно я не видел солнечного света! Кряхтя, я нагибаюсь к окну, вставляю в замок ключ и дергаю ручку. В комнату врывается поток света и тепла. Вся квартира растворилась, оставив только голые стены. В центре абсолютно  опустевшей квартиры стояла Красная Лампа.  Я вижу за окном сады и луга, журчащие реки и радуги, все это кажется таким знакомым, и я хочу туда, меня туда тянет, и оттуда мне поют голоса.

Чем же была эта квартира? Может, я был последним человеком на Земле и положил конец человеческой цивилизации? А может, все это мой сон и, выйдя в окно, я проснусь тем самым мальчиком, увлеченным механизмами и ничего не знающим о своей болезни? Или, возможно, я и есть сама Смерть, и я просто развлекаюсь, выдумывая себе такие квартиры?

Но я не знал одного. Кто стучал в дверь, и кто кинул мне ключ? Я оборачиваюсь и вижу такого же старика, как я. Это мой друг. Мой лучший друг, который создал Красную Лампу в моем сознании.

– Значит, это все правда, – шепчу я.

– Да, это правда, – мягко отвечает он. – Ты очень болен, мой друг. Но у тебя есть выбор, потому что как только ты не побоялся пойти в комнаты без Лампы, ты оборвал цикл изменений и привел себя к развилке.

–- Что же мне надо выбрать?

– Все просто. Ты можешь уйти в окно, и мы больше никогда не увидимся. За все твои мучения и тяжелую жизнь тебя там ждут твои сады, и ты станешь их частью. Там свет.

Затем он еще больше сгорбился и показал за спину, где была кромешная тьма и еле виднелись потрескавшиеся ступени дома.

– Позади меня тьма. Мы вместе вернемся в твою жизнь и доживем ее. Хорошо ли, плохо ли, но доживем. Будем страдать, но это и есть жизнь. Она за мной, во тьме.

Я оглянулся на сады. Они так манили, но…

– Эта квартира, – медленно произнес я. – Я привык жить во мраке. И что бы это ни означало, к свету я пока не готов. Да и ты, я думаю, тоже.

Он улыбается. Я вижу его улыбку, и мне становится легче.

– Пойдем, – дает он мне руку. – Доживем вместе.

Я делаю шаг за порог и устремляюсь вместе с другом в наши жизни стариков. Дверь квартиры закрывается за нами, и Красная Лампа гаснет. Теперь она мне не нужна.

Елена Ибукова

35 лет

Корреспондент издательского дома «Ульяновская правда».

Ульяновский район, р.п. Ишеевка

Правда

«Произведение искусства равно своему создателю. Оно не может быть больше, чем он».

А. Мёрдок «Чёрный принц»

«Ждать. Отключить телефон, не выходить из дома, сосредоточиться на себе. Под разложенными по всему столу книгами она прятала записи, которые множились с каждым днём. Она торопилась оставить как можно больше впечатлений, но всего казалось мало».

Раздумывая над следующей фразой, она вертела ручку, упираясь взглядом в витиеватые узоры на обоях. Стук в дверь вывел из оцепенения. Суетливые шаги, щелчок замка, громкие возгласы обрадовавшейся внезапному гостю мамы. Вот и всё. Ждать больше нечего. Она протянула руку к косметичке, нащупала зеркальце, быстро направила его на лицо. Как ни притворяйся, бледность выдаёт.

Вот они у порога её комнаты, проходят дальше, на кухню. Он видит то же, что она день за днём: обои кирпичиком, потёртые двери, безвкусные картины, натыканные по стенам только для того, чтобы чем-то заполнить пустое пространство… или не обращает внимания на внешние атрибуты её простой и незамысловатой жизни?

Зовут. Надо идти.

Мама на кухне громко о чём-то разглагольствует. Ни слова не разобрать. Шаги…

– Алён, сколько можно звать! Никогда бы не подумала… Представляешь, он сам заехал попрощаться. Завтра улетает в Москву.

– Ну и пусть летит! – уткнувшись в тетрадь, ответила она.

– Для Вики это большой шанс, – мама заговорила тише. – А она как назло у подружки и трубку не берёт.

– Математику доделаю и выйду, мам.

Решаем задачку с несколькими неизвестными. Что мы имеем? Пять встреч наедине плюс три при свидетелях, пара неуверенных объятий, один невероятный поцелуй (и тысячи воображаемых в уме). Три его фильма (эпизоды не в счёт), три отчаянных попытки вытянуть безнадёжно слабое кино. Бесчисленное количество набросков, стихов, бессвязных строк и слов, вдохновлённых им. Сколько ещё это могло продолжаться, если мне 16 минус три месяца, ему – примерно в два раза больше?

Переодеться бы… Мама заметит. Что за жизнь!

Бесшумно открыв дверь, она пробралась в коридор, нашла на вешалке его куртку и быстро вложила во внутренний карман письмо. Мелькнуло воспоминание, но она не позволила ему развиться и смело направилась на кухню.

Светлана перечисляла многочисленные таланты своей обожаемой Викули, когда тихо, как тень, в дверях кухни возник её силуэт. Он не шелохнулся, не изменился в лице. Небрежно ответив на её неуверенное «Здрасьте», так же невозмутимо продолжал пить чай и кивать в ответ.

– Все главные роли играет наша Вика. И это не самодеятельные школьные постановки. У них настоящая театральная студия, – продолжала мама. – Так что ты имей в виду.

– Конечно.

Маленькая, угловатая, в свободном стареньком домашнем платье она продолжала стоять в дверном проёме. Его присутствие здесь, в их тесной и грязноватой кухне, его непринуждённость – она будто уже видела это, но не так, отчётливо и непоправимо, каким оно оказалось в реальности. Два дня, два мучительно долгих дня она представляла эту встречу. А сейчас не могла совладать с собой, поднять глаза, успокоить внутреннюю дрожь.

«Могла бы хоть переодеться», – подумала Светлана, глядя на дочь с недоумением.

– Как дела, Алён? – вдруг спросил он со своей привычной, до боли знакомой интонацией. – А ты случайно в театре не играешь?

–Что вы, какая из меня актриса? – живо откликнулась она, садясь на первый попавшийся стул. – Я могу только притворяться больной, когда в школе контрольная.

– Что есть, то есть, – невесело усмехнулась Светлана.

– Беда в том, что иногда я на самом деле болею.

– Не выдумывай, – Светлана отвернулась к шкафчику, разыскивая угощения, и они успели обменяться быстрым взглядом. И будто появилась почва под ногами, и легче стало дышать, и свободно потекли мысли.

– Правильно сделал, что приехал, – вернулась к своему разговору Светлана. – Мы хоть и дальние, но всё-таки родственники, должны поддерживать связь.

– Надолго уезжаете? – спросила Алёна.

– Не знаю. Как получится.

– Всё правильно. Что в нашей глуши делать?

– Через неделю съёмки, нужно подготовиться. Я два года ждал этой роли.

– Новый фильм? О чём?

Её глаза скользнули по нему, и он сумел уловить нескрываемую насмешку, постоянную спутницу их разговоров.

– В двух словах не расскажешь.

– А вы попробуйте, – с очевидным ударением на «вы» настаивала она.

– Это шпионский детектив с элементами триллера.

– Ясно… Очередная пресная и пафосная попса.

Светлана удивлённо уставилась на дочь. Что с ней творится? Чего это она такая взбудораженная? Она влюблена в него! Ну это нормально в её возрасте… Но они виделись всего пару раз. Хотя с её болезненным воображением этого более чем достаточно. Теперь понятно, почему она без конца твердит, что терпеть не может его фильмы. Всё делает вопреки, что за характер!

– Почему ты так думаешь? – спросил он.

– Потому что талант нельзя растрачивать попусту.

Их глаза снова встретились, и он мгновенно всё понял. Она была уверена, что он приедет, будет пить чай с её мамой, молча кивать, делая вид, что ничего не происходит… И это будет их последняя встреча.

Она смотрела прямо и уверенно, чуть заметно улыбаясь. Она прощалась с ним. Вот так, без лишних слов, слёз, утешений, спокойно и твёрдо. Не нужно было ничего говорить, соблюдать условности, придумывать оправдания.

«Я не должна была так себя вести», – извинялись её глаза. «Нет, это я… – пытался без слов объясниться он. – Ты не отвечала на звонки, а я не мог больше ждать. Ты злишься на меня?» Она покачала головой. Ему не терпелось приблизиться к ней, и неотвратимо вспомнился их последний вечер: она на его коленях, в его объятиях, горячая и податливая… «Я не хотела, чтобы ты мне что-то объяснял, будто я маленькая… Ну что ты мог мне сказать? Нужно было, чтобы это улеглось. Чтобы мы успокоились. Чтобы было проще сейчас. Понимаешь?»

– Съёмки начнутся в Италии, – непонятно к чему вдруг сказал он.

– Обожаю старое итальянское кино, – так же невпопад ответила Алёна. Она всё смотрела и смотрела на него, но улыбка уже погасла.

– Ещё чаю? – растерянно спросила Светлана, пытаясь найти в их лицах подтверждение своих догадок.

– Нет, – она покачала головой, будто стряхивая с себя навязчивый сон. – Ты хотела, чтобы я учтиво побеседовала, я, как могла, с этим справилась, – она пыталась говорить мягче, но боялась, что в последний момент не выдержит, голос дрогнет и… – Ну я пошла.

Она резко встала, задев ножку стола. Посуда предательски зазвенела.

– Счастливого пути! – почти выкрикнула она, выбегая из комнаты.

Светлана с трудом нашла что сказать.

– Извини, она немного… дикая. Затянувшийся переходный возраст. Целыми днями сидит в своей комнате. Слушает странную музыку. Фильмы чёрно-белые смотрит. Читает ерунду всякую. Я как-то заглянула в одну книжку, а там человек непонятно почему превращается в насекомое, в мерзкого жука и в таком виде собирается идти на работу. И как только печатают такое?

– Это пройдёт, – ответил он, понимая, что больше здесь делать нечего, но и уйти так сразу он не может. Он вдруг ощутил всю глубину её отчаяния и одиночества. Как она живёт здесь, в этой неустроенности, тесноте, с недалёкой матерью и взбалмошной сестрой? Нужно бежать, сохранить хрупкие воспоминания, сберечь то немногое, что осталось.

Светлана вдруг стала задумчивой и рассеянной. Пыталась снова перевести разговор на Вику. Достала её портфолио. Со всех фотографий смотрела хорошенькая девушка, наученная принимать заманчивые позы и механически улыбаться. Глянцевая обманка, пустой манекен.

Поддерживая вялотекущую беседу о каких-то общих родственниках ещё минут десять, он всё-таки «вспомнил», что ему вылетать рано утром. Провожая его, в дверях, Светлана снова позвала дочь. Алёна не ответила.

– Не обращай внимания, она со всеми такая. Кругом одни враги, и все желают ей зла.

Он замешкался в надежде, что она всё-таки выглянет. Он пытался представить, что она делает там, за дверью, по другую сторону которой стоял он, подавленный и опустошённый. А потом сдержанно попрощался, без намёка на продолжение родственных отношений.

Слабо освещённая лестничная площадка, скрипящий лифт, промозглый осенний вечер. С чего он взял, что она захочет попрощаться наедине? Что бы он ей сказал тогда? Весь день он мысленно готовил речь, в которой оправдывал себя и утешал её. Но стоило только взглянуть на неё, как все припасённые слова показались надуманными.

Как естественно она рассуждала о неочевидных вещах, как тонко чувствовала фальшь, как восхищалась фильмами, которые вряд ли могла осмыслить в своём возрасте – она интуитивно улавливала их величие, находила красоту в деталях, в отдельных кадрах, собирая их в целостное, в общем сумбурное впечатление, отличное от общепризнанного, наивное в своей простоте и искренности.

С самого первого разговора, когда она пересказывала свой сон, а он сидел, как заворожённый (и кто сказал, что нет ничего скучнее, чем слушать чужие сны?), перед ним медленно и необратимо открывался новый мир. И тогда он начал погружаться в странное, гипнотическое состояние, которое постепенно вытесняло реальность, избавляло от ненужных вопросов, лишних людей, бесполезных поступков. Как, когда, почему это произошло? Почему он не сознавал разницы в возрасте, не ощущал своей вины за их тайные встречи, слишком взрослые откровенные разговоры? Ему казалось таким естественным то, что было между ними.

Он ждал, ещё час сидел в машине и ждал. Она не пришла. Она всё сказала. Её прощальный взгляд и попытка улыбнуться – в ней было так много – и желание показать, что она была счастлива с ним, и предчувствие надвигающейся неумолимо боли…

Уже дома он нашёл во внутреннем кармане письмо. Неровные строчки теснились на крошечном клочке листа и расплывались перед глазами. Будто она боялась написать лишнее и ограничила себя таким образом.

«Начинать прощальное письмо с приветствия, по-моему, нечестно. Обойдёмся без этих формальностей. К тому же не могу придумать, как к тебе обращаться. Дорогой друг? Мой дорогой друг… Смешно, тебе не кажется? Мой… мы так небрежно бросаемся этим «мой», навязывая его окружающим и навязывая себя им.

Прости мой легкомысленный настрой, это всего лишь защитная реакция. Не всегда нужно называть вещи своими именами, лучше оставить что-то невысказанным. Иногда попытки всё объяснить лишь искажают и упрощают. Боже, что я несу?!

Как бы то ни было, не стану переписывать. Вряд ли получится лучше. Как много хочется сказать, я готова разорваться на части от переполняющего меня воодушевления. Как здорово, что я придумала этот трюк с письмом. Я никогда бы не осмелилась сказать то, что могу написать. Да и что такое слова? Что от них останется кроме смутных воспоминаний? А письмо останется. Как часть меня. Бери. Владей.

Хотела бы я дать тебе больше… Быть твоим ангелом-хранителем, следовать за тобой, ограждать от бед, беречь твой сон, держать за руку… Не смейся над моей наивностью. Ты прав, я ещё ребёнок и могу себе позволить маленькие шалости.

А тот вечер… моя невразумительная попытка играть во взрослость. Хотелось бы притвориться, что этого не было. Но чем дальше я убегаю от себя, тем глубже погружаюсь в наваждение, от которого пытаюсь избавиться…

Я верю в тебя. Не так, как верят в Бога. В Бога верить просто. А я верю в тебя. Ты есть, значит, смысл есть. Ты – мой спаситель, мой рай, мой ад, моё заблуждение, моя правда, моя сила, моя болезнь, моя жизнь… Ты непостижимый. Ты единственный. Ты всемогущий.

Мы не расстаёмся, как ты мог такое подумать? Если бы близость измерялась расстояниями…

Запрещаю тебе винить себя! Почему взрослым обязательно нужно делать кого-нибудь виноватым? Чтобы был повод для рефлексии? Запрещаю тебе, слышишь!

Жизнь намного сложнее и невероятнее, чем мы думаем. Помни об этом. Береги себя. Будь собой. Вспоминай меня.

Твоя маленькая глупая девочка».

Подумать только – так я писала в пятнадцать лет.

А что сейчас? Вытягиваю из себя слова, нанизываю на нити предложений, но они рассыпаются и продолжают громоздиться на страницах бесформенной массой. Чего-то связующего не хватает. Может, права Остражная – сюжет ненастоящий. Для мыльной оперы, а не для серьёзного романа. Ну на серьёзный я, скажем, и не претендую. А на что претендую?

Воодушевление быстро меня покинуло, и романтическая фабула, ждущая своего воплощения много лет, потеряла былую привлекательность. Он – незадачливый красавец-актёр, мечтающий о мировой славе. Она – девочка из провинции, вдумчивая не по годам. Его увлекает её неординарность, но после короткого романа (платонического!), он уезжает. А спустя лет… десять-двенадцать они встречаются. Он – знаменитый актёр, не сыгравший ни одной стоящей роли. Она – известная писательница, одолеваемая сомнениями и поклонниками.

Но сюжет, это так… для привлечения читателей. Я замыслила книгу о кино, которое противопоставляю литературному творчеству. Хотя не совсем так… Господи, как же объяснить, чтобы не выдать своих сокровенных мыслей, и всё-таки быть понятой?! Вечное противоречие!

Я провела рукой по клавиатуре, на экране высветился беспорядочный набор букв: ывапролдж. Разбирая свои рукописи, с зачеркиваниями, исправлениями, я вспоминала, каким беспощадным критиком была самой себе. Ящики стола набиты толстыми, исписанными мелким почерком тетрадями. Мне не терпелось высказаться, я выплескивала свои мысли на бумагу, а потом безжалостно уничтожала то, что казалось неискренним, устаревшим или потерявшим смысл. Так и от этой истории осталась лишь малая часть, остальное – то ли затерялось, то ли оказалось в мусорке – не помню.

Сейчас стало проще. Не надо рвать бумагу на мелкие кусочки. Выделить и delete. Будто ничего и не было.

Почему Остражная оказалась права?

– Дай-ка угадаю: застряла на третьей главе, – ровным голосом констатирует она.

– На пятой, – соврала я. На самом деле только пыталась переписать текст двадцатилетней давности и пристроить к нему продолжение, которое отчаянно тому сопротивлялось.

– Далеко продвинулась.

– Не знаешь, зачем я тебе звоню?

– Я твоя совесть.

– Неужели?

– Ну а кто ещё тебе скажет правду? Твой голубоглазый ангел?

Один-ноль в её пользу. Но состязаться в язвительности мне сейчас совсем не хочется.

– И давно ты такая совестливая?

– Да ну тебя…

Щёлкнула зажигалка. Закурила. Знает, что я бросила. Дразнит.

– Попробуй сделать его постарше? Или её младше?

– Гумберт Гумберт.

– На святое замахнулась. Хочешь совет? Отложи на время этот грандиозный замысел в сторону, подойди к своему необъятному книжному шкафу… не для красоты же он там у тебя стоит… и выбери что-нибудь читабельное. Только не постмодернистскую чушь, от которой у тебя полки ломятся. Что-нибудь фундаментальное.

– Джойса?

– Не смешно. Спокойной ночи!

Любит Остражная обрывать разговор. Видно, я помешала её «творческому процессу». Кого, интересно, она сегодня разбирает по кадрам?

Вспомнилось из последнего у неё:

«Бергманы, Тарковские и Бунюэли давно и безвозвратно остались в прошлом. Им на смену пришли Ханеке, фон Триеры и Звягинцевы, претенциозные, поверхностные, вызывающие чувство, похоже на зубную боль – острое до одури, но ничего за собой не оставляющее – стоит вовремя принять анальгетик, хотя бы такого сомнительного качества, как творения Терри Гиллиама или Кустурицы».

Не хочу сказать, что она плохой кинокритик, дело не в этом. Отчасти она права и в том, что кино, превращаясь в масскульт, становится суррогатом. И наша пресыщенность формой и содержанием, нездоровая жажда новых впечатлений, стремительность, с которой мы изменяем себе и другим, ведёт к упадку.

Начинали мы одинаково: неразлучные книжные девочки, я писала рассказы, она – стихи. К стихам у меня сейчас особое отношение. Ну как, объясните мне, как можно сковывать мысли, чувства, впечатления строками, рифмами, размерами, созвучиями, сдабривая получившуюся слащавую массу метафорами и тайными смыслами?.. Ну почему нельзя освободиться от стилистических условностей и расплести скупые строки в приличные, чёткие, внятные предложения. Стихи – сплошное самолюбование, лишь красивая обёртка – разворачиваешь её в волнительном ожидании, а содержимое неизменно разочаровывает. Но почему тогда все, кому не лень, их пишут и пишут, сборники издаются немыслимыми тиражами, а что в них?

Но она писала прекрасные стихи. Вообще тогда все стихи казались прекрасными. Счастливое было время… Полуночные посиделки с такими же помешанными на литературе фриками, бесконечные споры о «вечном». А наши сборники продолжали пылиться на книжных полках. Потом она взяла себе дурацкий псевдоним, решила, что разбирается в кино и может на этом неплохо заработать.

Моя совесть… Умеет же она так коротко и ёмко.

Я привыкла к её скептическим замечаниям, они меня даже подстёгивают. Мы сами не поняли, как наше шутливое соперничество переросло в холодную вражду, прикрытую внешней любезностью и благопристойностью.

«Знаешь, что такое твои книги? Попытки прожить другие жизни, попробовать что-то запретное, не запятнав себя. Но этого мало для хорошей литературы». Подобные, как ей казалось очень благоразумные речи, она произносила со снисходительной улыбкой, за которой читалось плохо скрываемое тщеславие.

Если бы она твердила: твои книги плоские, героям негде развернуться, а голос автора звучит натянуто и фальшиво – это было бы, по крайней мере, правдой. А в её словах нет ни малейшей попытки разобраться в моих текстах, только зависть, зависть, зависть…

Когда я рассказала, как недели две назад наткнулась на отрывки своего раннего, недописанного романа, она язвительно посмеялась и предрекла провал.

У меня не бывает проблем с сюжетами и их воплощением. Я пишу быстро, уверенно, дружу с тем, что принято называть вдохновением. Я доверяю своим героям, а они в ответ не пытаются выйти из повиновения. Они полностью в моей власти. И это всевластие, сладостное и упоительное, воодушевляет и заставляет работать быстрее, писать живее, откровеннее.

Я почти не переписываю, не сижу над одной страницей часами, не мучаю себя бесполезными вопросами. Сюжет рождается в голове сразу, целостный и неоспоримый, мне остаётся только изложить его на бумаге.

Сложности начинаются, когда текст готов на девяносто девять процентов. Я уже знаю, какая будет последняя фраза, твержу её про себя, но не могу дописать несколько страниц перед ней. Мне кажется, именно в них я должна оставить, зашифровать некое послание. Но эти строки не дотягивают до своего предназначения, сводя на нет весь мой труд.

Книга выходит, благосклонно принимается публикой, цитируется на Лайвлибе. Никто не замечает этого крошечного изъяна, но, зная о нём, я начинаю отторгать написанное.

Да, я хитрю. За красивой обложкой и интригующим сюжетом пытаюсь спрятать свою незатейливую философию. А если попробовать написать как есть. Может, я на это просто не способна?

Популярность давит на меня. Позволяет неплохо зарабатывать, жить в небольшой, но удобно расположенной квартире, много путешествовать (в погоне за впечатлениями и сюжетами), не думать о хлебе насущном, не отвлекаться на бытовые пустяки. И написав несколько успешных книг, я иду по проторенной дорожке, не замечая, что она для меня стала узковата, и пора, наконец, куда-нибудь свернуть.

– Сварить кофе?

Он заглянул так тихо, что я вздрогнула. Как всегда застал врасплох.

– Я помешал?

– Нет, просто задумалась.

– Всё нормально?

Он подошел ближе, взгляд скользил по строкам, из которых он пытался уловить смысл написанного.

– Всё хорошо. Не слышала, как ты пришёл.

Он пытался скрыть улыбку, но глаза его ликовали. Не терпится поделиться какой-то новостью. И мне нужно отвлечься.

– Я точно не мешаю? – он придвинул стул ко мне и сел рядом.

– Нет, мне не пишется. Может, это глупая затея? Зачем я пытаюсь воскресить то, что давно умерло?

– Остражная звонила?

– Дело не в ней. Я пишу не о том, о чём писала когда-то эта пятнадцатилетняя девочка. Зачем она спорит со мной? Чего она хочет? Что нас с ней связывает?

На самом деле вопросы лишь пронеслись в моей голове, остались невысказанными. Но мне показалось, будто он их понял и услышал. Его взгляд стал ещё пронзительнее. Боже, как он хорош! Не боится смотреть прямо в глаза, весь как на ладони – простой, открытый, бесхитростный. Таким можно быть только в двадцать с чем-то лет.

Подозреваю, что его открытость – всего лишь уловка. Как открытый финал с множеством вариантов развития событий. Вот он сидит передо мной. Внимательный, вдумчивый взгляд… Или я себя обманываю?

– Мне дали главную роль в спектакле, – вдруг сказал он так просто, будто не добивался этого последние два года.

– И ты молчишь… Где, что – рассказывай!

Помню, каким он был, когда мы познакомились. Начинающий актер, день через два ходил на сомнительные пробы, мечтал сняться в «артхаусе» (слава богу, он избавился от этого словесного монстра!) и слонялся по хипстерским кафе.

А что он говорил, боже мой! Был напичкан книжными цитатами и театральными репликами и невпопад бросался ими направо и налево. Участвовать в коммерческих проектах он напрочь отказывался и перебивался массовками во второстепенных и сомнительных постановках.

– Подбирали актёров в экспериментальную постановку, я решил попробовать, и вдруг – главная роль. Сам не ожидал. Интересный проект. Альтернативный театр. Задаётся начальный сюжет, а продолжение должны определять зрители.

– А актеры?

– Они импровизируют, – он оживился, голубые глаза засияли. – У нас будут кое-какие шаблоны, но, в общем, мы должны сами продвигать сюжет. С подачи зрителей, конечно.

– Гениально.

– Знал, что тебе понравится. Я буду играть… Хотя это не важно. Ты только не злись, я не мог удержаться и прочитал начало.

Он пытался найти слова, но что-то снова сдерживало, мешало переступить запретную черту перед откровенностью.

–Я будто впервые тебя увидел. Нет, не то… Оказывается, ты… совсем другая.

Вот, и он туда же. Не нужно ничего отвечать. Да и сказать мне нечего. Пусть говорит он. Пусть объяснит, как долго продлится наше зыбкое совместное счастье. Кто будет сидеть передо мной лет через десять, чтобы неумело утешать и обманывать? Для кого я буду писать, кому и о чём? Ему невдомёк, насколько хрупко то, что мы сейчас имеем, как туманно и непредсказуемо будущее, как бессмысленны его импровизации на сцене…

И будто уловив исходящие от меня тревожные сигналы, он одной рукой обнял меня и чуть слышно сказал:

– Идём спать.

ПОЭЗИЯ