Интервью из книги Андрея Безденежных «Симбирский контекст. Частная жизнь. Книга 3″, 2003 год. Источник: сайт литературного клуба «Первая роса».

Андрей Безденежных

Петр Андреевич Хатанзейский
Справка:
1927 года рождения. Сержант запаса, радист. Призван в 1944-м, демобилизован в 1952-м. Воевал в составе 7-го отдельного полка связи 7-й воздушной армии авиации дальнего действия. Родился посреди тундры в Ненецком национальном округе.

– Петр Андреевич, что значит «родился посреди тундры»?

– А то и значит. Я родился в чуме, в семье оленевода-кочевника. По национальности – коми. Мой дед был вожаком тундровой бедноты, видным революционером. Его фамилия Тасин, но в народе его знали как Ястреба. Прославился он тем же самым, чем и Котовский в Молдавии. Царская охранка много раз его арестовывала. Чтобы замести следы, дед взял новую фамилию – Хатанзейский. Эта фамилия одна из самых распространенных среди ненцев. Это как у русских – Иванов. Так что с помощью нее он как бы растворился в толпе.

– Что представляет собой профессия оленевода?

– Размер оленьего стада 1500-2000 животных. Его обслуживают 3-4 пастуха, бригадир, ветеринарный врач и чумоработница – женщина, которая обстирывает и обшивает пастухов, готовит еду, следит за порядком в чуме. Это такая же наемная должность как пастух. Чумоработницей была моя мама.
Летом оленеводы со стадом кочуют по тундре, а на зиму, когда тундра покрывается льдом (в теплый сезон тундра – сплошная топь, и осенью очень быстро промерзает так, что олени не могут добраться до мха), через Уральские горы переходят в тайгу. Весной стада идут обратно.
Олень для оленевода – это все! Начиная от еды, заканчивая одеждой – малицей (нечто вроде шубы и шапки одновременно). Вплоть до того, что когда у оленевода нет шапки, забивается молодой олененок, и эта шапка

Олень для оленевода – это все! Начиная от еды, заканчивая одеждой – малицей (нечто вроде шубы и шапки одновременно)

делается из его шкуры. Ну а массовый забой оленей на мясо и шкуры происходит перед большим осенним переходом в тайгу. Из стада убирают оленей с разбитыми копытами, тех, которые не могут быстро двигаться.
Жилище оленевода – чум – специальное сооружение из шестов, обтянутое теми же оленьими шкурами. Снизу все аккуратно прикрыто снегом. В чуме располагается печка, труба которой выходит наружу. В результате в самый лютый мороз температура здесь поддерживается на уровне 20-25 градусов.

– Каковы Ваши первые детские впечатления?

– Когда мне было полтора года, мать уронила меня. И я до трех с половиной лет был абсолютно немым. Мать не смогла себе этого простить и зачахла на глазах – умерла. Ну а я еще долго потом разговаривал, очень сильно заикаясь.
В семь лет отец отдал меня в интернат. Так у оленеводов было заведено. Летом ребенок был с отцом, а осенью в интернате. В начале сентября по оленьим пастбищам летали самолеты, собирая детей в школу. Я учился в Пустозерске под Нарьян-Маром, там где был казнен протопоп Аввакум Петров и его сподвижники.

– В чем состояли Ваши детские пастушеские обязанности?

– Помогал пасти оленей. Правда, иногда это получалось не очень хорошо. Я всегда любил читать, и на пастбище обязательно брал с собой книгу, и так зачитывался, что не замечал, как олени потихоньку разбредались. Приходил старший и дубасил меня хореем (это такая длинная палка, которой гоняют оленей).

– Где Вы были, когда началась война?

– В тундре с отцом, который тогда работал проводником в геологической партии.  Меня как раз через пару недель за хорошую учебу должны были отправить в «Артек». Ну а тогда мы двигались на оленях по побережью Баренцева моря, проводили разведку. Питание рации село, и радист только и ждал оказии, чтобы съездить в какой-нибудь населенный пункт. Числа 29 июня он вернулся. Лицо его настолько изменилось, что сначала я его не узнал.
Радист прошел в палатку начальника партии, и тут же в нее пришли и остальные. Он посмотрел на всех нас и хрипло произнес: «Война, ребята. Война с Германией. Немцы напали на нашу страну 22 июня, а мы и не знали. Горе мне, такому радисту. Простите, я подвел вас». Воцарилась тишина. Будто бы набежала тень, будто солнце затмили тучи.
Также радист привез приказ: «Свернуть все работы и вернуться на базу. Геологам призывного возраста срочно прибыть на призывной пункт в Воркуте». Утром геологи уехали, чтобы сменить брезентовую робу на армейскую шинель.
Когда началась война, многих оленеводов забрали на фронт, и пасти стада стали заключенные (под Воркутой было очень много лагерей – Воркутлаг). Отца поставили над ними бригадиром, и на фронт он так и не пошел.

– Как тогда жили в тылу?

– Каждый день на слуху у всех были ранее незнакомые военные слова: дзот, ёж, окопы, бомбежка, артобстрел. Обычными стали проводы в армию. Помню, как под слезы матерей и жен на фронт уходили крепкие мужики. Помню, какими они возвращались…
В один из осенних дождливых вечеров я рано лег и заснул. Проснулся от громких разговоров, увидел незнакомых людей, сидевших за столом с моим отцом. Скамья рядом была завалена армейской одеждой. Я встал, отодвинул эту кучу, чтобы достать обувь из-под лавки. Моя рука коснулась чего-то холодного, я невольно ее отдернул. Заглянул под скамью и увидел деревянную ногу… Стало не по себе.
Отец подозвал меня. За столом сидели солдаты, пришедшие с войны. Один – слепой, с обожженным лицом, второй – одноногий, третий – однорукий… И тут я их узнал. Совсем недавно они были здоровыми, сильными мужиками. Я не смог выдержать и выбежал на улицу. Там, стоя под дождем, плакал.
Самое страшное слово в тылу – похоронка. Кто хоть раз сталкивался с этим, никогда не забудет… В конце марта 1942-го отец взял меня к буровикам. Буровая находилась недалеко от большого села, через который проходил зимник. В селе был заезжий двор, там останавливались все проезжающие. Хозяйничал в доме старик дядя Ваня.
Однажды, когда мы сидели и отогревались, вошла почтальон, девушка лет двадцати, и стала разбирать треугольные письма. «Кажись и тебе есть что-то», – сказала она дяде Ване. Старик, обрадовавшись, шагнул к столу: «Давай, дочка, читай. Что там написано от сына?». Почтальон вскрыла конверт, тихо приговаривая: «Ох, не люблю такие письма, да еще со штампом…»
Я видел, как у нее опустились руки, как выпал конверт. Глянув на старика, она сдернула с головы платок, поднесла концы к губам, всхлипнув, зарыдала.
Старик дядя Ваня часто-часто заморгал. Хватая воздух полуоткрытым ртом, он вытянул вперед руки, засеменил к выходу. Я – за ним. На крыльце старик подогнул колени, вроде бы хотел присесть, даже руку кинул к перилам, чтобы опереться. Но не сел. Сгорбленный, он скорчился в три погибели и медленно спустился с крыльца. Увидев лошадь почтальона, старик метнулся к повозке. Развязал вожжи, и что есть мочи выкрикнул: «Эх, Сивка-бурка, за что мне такая весть! Почему ты такие вести привозишь!». Лошадь испугалась и с места взяла рысью. Старик на ходу с рыданиями кинулся на сено в санях. На повороте он вывалился на снег. Мне запомнились его глаза. Они казались неживыми, застывшими. По ним, как по стеклу, скатывались слезы. Ночью старик умер…
Позже я узнал, что у него было три сына. Старуху он похоронил еще до войны. Два сына погибли еще в 1941-м. В живых оставался последний…
Как, увидев такое, было не исполниться ненависти к врагу? В 1943-м добровольцами на фронт отправились даже ребята из деревень раскольников, существовавших в тундре еще с царских времен. Призывать их на фронт советская власть не решалась. А они говорили: «Аль мы не русские?! Не христовы дети, не православные?!»…
Среди тех, кого на фронт не брали, настроение было такое – никто не хотел учиться, только работать. Связано это было с хлебными карточками, по которым можно было получать продукты в зависимости от твоей «полезности» государству. Шахтеры получали 1200 грамм хлеба в сутки, рабочие – 800 грамм, иждивенцы (в том числе и учащиеся) – 400 грамм… Так что продолжать учебу я не мог. И после 7-го класса, когда в сентябре 1943-го мы перегоняли стадо из тундры в тайгу, я убежал. Рванул в Воркуту, где собирался устроиться работать. Три дня шел по болотам, порой по пояс в воде. Весь грязный, оборванный, мокрый. Чуть не плакал. Вышел на воркутинскую радиостанцию, расположенную недалеко от города. На ней работали бывшие партийные работники, осужденные еще до войны и отсидевшие свой срок (в 1941-1945 была такая практика, что таких людей не отпускали, и оставляли работать недалеко от мест, где они отбывали заключение). Здесь я и остался работать. Стал радистом.

– Российский Север близко к границе. Диверсанты к вам не захаживали?

– Еще в начале 1942-го немцы высадили с подводной лодки с Баренцева моря десант – 16 человек. У них была задача – распустить колхозы и проводить диверсии на железной дороге Воркута-Вологда… Долго они у нас в тылу шастали, ведь наших воинских частей здесь не было – одна лагерная охрана. Диверсанты говорили, что советской власти давно уже не существует, и немецкие войска заняли Москву. Им удалось склонить на свою сторону множество местного населения (в основном из ненцев, которые пасли свои стада ближе к морю, где сильнее ветер и меньше комаров). Кончился этот рейд тем, что на уничтожение диверсантов был направлен отряд бойцов НКВД. Наловили они по тундре двести с лишним человек – диверсантов и пособников, посадили на баржу, отбуксировали в море и бросили как раз там, где постоянно пролетали немецкие самолеты, охотившиеся за нашими кораблями. Ну, немцы эту баржу и разбомбили. Море было ледяное, так что, думаю, никто не спасся.

– Как Вы попали на фронт?

– В августе 1944-го (мне тогда было всего 16 лет) вызвали в военкомат. И вместе с семью такими же молодыми парнишками-радистами отправили сначала на курсы молодого бойца, а потом в Карелию. Кстати, здесь я не раз видел, что оленей активно использовали в армии. Называли «рогатым транспортом». Возили на них людей, оружие, боеприпасы.
Служил я в 7-м отдельном полку связи 7-й воздушной армии авиации дальнего действия, сначала на Карельском фронте, потом на Белорусском. В марте 1945-го нас перебросили в Иран, где мы стояли несколько месяцев, а после капитуляции Германии – на войну против Японии, на Дальний Восток. Мы обеспечивали полеты транспортной авиации – самолетов Ли-2 (еще их называли «Дугласами»). Вообще наше подразделение было в основном женским, женщины-офицеры и мы, несколько необстрелянных юнцов.

– Наверняка любовь крутили…

– О других не знаю, но лично я – нет. Я же был тогда семнадцатилетним сопляком, какие тут романы?! Тем более что все служившие у нас женщины были (как тогда казалось) намного старше – 22-х лет и больше.

– То есть война для Вас не была каким-то трагическим действием?

– Как это не была?! Конечно, мы не были на передовой, но нам тоже доставалось. Нас же по несколько раз на дню бомбили! Гибли люди. Помню, прошел один налет, мой приятель, башкир, сел рядом со мной и, сняв пилотку, начал считать в ней дырки от осколков: «Один дырка, два дырка…». И упал мертвый. Дырки в пилотке – это же дырки в голове. Просто он почему-то боли не чувствовал. Зато меня до сих пор мучают головные боли от многочисленных микроконтузий! Когда уже через много лет после войны сделал рентген головы, врачи были в шоке – в черепе застряло множество мелких осколков. Тогда же на такие ранения внимания не обращали: кровь течет, ну вытрешь ее и все! В госпиталь обращались только с чем-то серьезным.

– А где было тяжелее всего?

– Под Витебском, где в окружение попали несколько немецких армий. То сражение так и называли – Витебский котел. Именно здесь погибли шестеро из тех семи, которые призывались вместе со мной из Воркуты. По ночам (каждую ночь!) на нас нападали партизаны из бывших предателей-полицаев. Одного из наших выкрали из расположения части, привязали к кресту и крест на крест расстреляли очередью из автомата.
Нападали и днем. Однажды я возвращался с дежурства, и лейтенант говорит мне: «Искупаемся». Дошли до реки, разделись, вдруг выстрел – лейтенант падает с аккуратной дырочкой в виске. Снайпер… Единственное, что я успел сделать, это разрядил в сторону другого берега всю обойму ТТ. Другой раз я сам остановился в лесу, извините, по малой нужде, голову чуть наклонил, а над ней в ствол дерева ударило несколько пуль из автомата.

– Где Вы встретили День Победы?

– В пустыне, в Иране… Представьте картину: отдельно стоят женские палатки (их всегда можно было отличить по постоянно сохнущим рядом простыням), отдельно – мужские. И вдруг где-то между ними начинается стрельба из автоматов. Все выскакивают наружу: «Что случилось?!» – «Война кончилась!»…
После победы над Японией меня не демобилизовали. На Дальнем Востоке я служил до 1952-го года. Стоял полк под Хабаровском, в 30-ти километрах от китайской границы
Здесь же в 1950-м я познакомился со своей будущей супругой. Она родом из Ульяновска, окончила педагогический институт и попала под Хабаровск по распределению. В первый раз я ее увидел в летнем кинотеатре. Потом пригласил танцевать. После демобилизации вопросов, куда ехать, не было – только в Ульяновск. Здесь скоро и состоялась наша свадьба. С тех пор мы вот уже больше 50 лет вместе. У нас две дочери (обе – преподаватели), четверо внуков.
На гражданке первое время я работал лаборантом во 2-м танковом училище, потом окончил техникум, институт. Был заместителем заведующего архивным отделом облисполкома, потом ведущим инженером на «Марсе». На пенсию ушел с должности заместителя начальника цеха УАЗа.

– Что Вам, ветерану, больше всего не нравится в современной жизни?

– Обижают стариков! Потерялась связь между поколениями! Старики сами по себе, молодежь сама по себе. Такого не было никогда! А как результат: молодежь стариков не уважает. Обхамить, толкнуть, ударить – это обычное дело.

– Вы с женой прожили более 50 лет. В чем секрет такой вашей долгой совместной жизни?

– В уважении, в душевной простоте, с которой мы относимся друг к другу. А еще в умении жертвовать ради другого какими-то личными вещами. Моя жена – Наталья Владимировна Володина – заслуженный учитель, кавалер ордена «Знак почета». Мы с ней и поныне храним нашу любовь как охранную грамоту нашего счастья!

– О чем Вы сейчас больше всего мечтаете?

– Вот мои мечты, лежат на моем столе. Никак их не закончу! Пишу воспоминания о детстве, о войне. В 1982-м даже была издана одна моя книга – о жителях Крайнего Севера. Вторая вышла в 2003-м, называется «Тропы памяти». Мечта моя, как и у любого пишущего человека – увидеть свои работы изданными.

– Что нужно сделать в России, чтобы жить лучше?

– Пропагандировать семейные ценности. Потому что воспитание молодого поколения начинается с семьи, и какие отношения ребенок видит у родителей, такие установит и в своей семье. А еще каждый должен добросовестно трудиться на своем рабочем месте.

Читайте также интервью с военным врачом