Интервью из книги Андрея Безденежных «Симбирский контекст. Частная жизнь. Книга 3″, 2003 год. Источник: сайт литературного клуба «Первая роса».

Андрей Безденежных

Александр Александрович Тимаков
Справка:

49лет (по состоянию на 2003 год – Прим.портала). Подполковник медицинской службы. Начальник отделения анестезиологии и реанимации ульяновского гарнизонного военного госпиталя. Участник ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, участник первой и второй чеченской кампаний. Родился в Саранске.

Краткая биография

– В медицину меня привел случай. В 10-м классе друг предложил посещать кружок «Юный медик» при медфаке Мордовского госуниверситета. Два раза в месяц профессора на общественных началах учили нас анатомии. Так что к окончанию школы вопрос выбора профессии был решен. Поступил на медфак, а на 4-м курсе перевелся в Куйбышев – на военно-медицинский факультет. Быть не просто медиком, а еще и военным медиком тогда считалось очень престижным.
В 1982-ом году получил назначение в Ульяновск, и с тех пор служу в ульяновском гарнизоне. Был врачом стройбата, начальником поликлиники училища связи. С нуля создал отделение реанимации гарнизонного госпиталя, с 1993-го являюсь его начальником.
Женат. Взрослая дочь – психолог по профессии. Сын – курсант военного училища. Жена – врач. Познакомились мы с ней на первом курсе, во время поездки в наш первый студенческий колхоз. Опять же все решил случай: девчонки ехали в автобусе, а парни – в кузове грузовика. Ей места в автобусе не хватило, и она оказалась рядом со мной. На четвертом курсе мы поженились.

Чернобыль

– Авария на атомной станции случилась 26-го апреля 1986-го года. Я в составе батальона по ликвидации последствий от Приволжского округа приехал туда ровно через год, когда сошел снег и радиационный фон снова возрос.

– Какие эмоции испытывали, когда узнали о командировке?

– Был на дежурстве в поликлинике училища связи. Звонок: «Зайдите в строевую часть». Пришла телеграмма из штаба округа: «Откомандировать старшего лейтенанта Тимакова в Чернобыль»…
Не могу сказать, что внутри ничего не дрогнуло. Еще как дрогнуло! Наверное, можно было и отказаться. Но я же был секретарем первичной парторганизации. А влияние партии тогда было еще достаточно сильным.
Пугала не сама командировка, а неизвестность, неподготовленность к условиям, с которыми я мог столкнуться. Я же видел, какими ребята возвращались из той командировки: бледненькими, вялыми.
В Чернобыле наш батальон стоял сразу же за зоной оцепления, примерно в 43 километрах от АЭС. Когда мы приехали, медики, которых мы меняли, сразу же все побросали и, даже не передав нам дел, быстренько уехали.
Там я пробыл около двух месяцев, много раз ездил на станцию, обошел ее вдоль и поперек. За это время получил достаточную дозу облучения. Сейчас официально первая стадия лучевой болезни начинается с 75 рентген. Любопытно, что по окончании командировки в медицинской карточке всем, независимо от облучения, написали: «Получил 10 рентген». Это была норма, «разрешенная» партией.

– Чем занимались ликвидаторы последствий аварии?

– 40-километровая зона вокруг станции была обнесена колючей проволокой, на всех дорогах стояли посты, проводившие спецобработку всех, кто покидал зону. Внутри зоны работали только ликвидаторы, жители деревень были переселены, а скот уничтожен. Сразу же после аварии зону прочесали стрелки, уничтожая все живое. Деревни выглядели зловеще: пустые дома, мебель, утварь, электроприборы, машины, сельскохозяйственная техника – все было брошено. Выезжающим после аварии людям абсолютно ничего не разрешали брать с собой!
Военные подразделения все это «богатство» постепенно уничтожали – хоронили в могильниках – огромных карьерах с бетонными стенами, сооруженными на территории зоны. Уничтожали все, вплоть до того, что на станции обдирали линолеум, а с дорог снимали «светящийся» (покрытый изотопами) асфальт. Это ведь не химическое заражение – радиоактивное заражение и через 800 лет так же опасно, как в первый день.
Наша задача, как врачей, заключалась в том, чтобы выезжать с солдатами на дезактивационные работы и контролировать их здоровье.

– Пользовались ли ликвидаторы какими-то защитными средствами?

– Конечно. Надевали обычные хлопчатобумажные спецовки и респираторы, которые менялись после каждого посещения зоны.

– Как проявлялось воздействие облучения на человеческий организм?

– Первые две недели мучили сухость в горле, першение, сухой кашель. Радиоактивная пыль оседает на слизистой, раздражает ее, и появляются все эти последствия. Потом организм приспосабливается. А где-то в начале второго месяца пребывания в таких условиях появляется слабость, отсутствие аппетита (хотя продовольственное снабжение было очень хорошим и разнообразным), падает давление. Ноги ватные, голова болит. Это уже меняется состав крови – падает уровень тромбоцитов, лейкоцитов.
Ведь что такое лучевая болезнь? Это ослабление иммунной системы организма. При слабом облучении всего лишь обостряются все твои болячки. И чем больше ты получил, тем быстрее и необратимей эти болезни протекают. Те ребята, у кого хронические заболевания были более выражены, серьезно заболевали еще там – в Чернобыле. Поражались почки, печень, легкие, желудок. Таких мы сразу же отправляли в тыл.
Последствие Чернобыльской командировки я ощущал еще долгое время. У меня развились астматические явления. Вплоть до того, что еще долгое время (года до 1990-го) приходилось ходить с аэрозольным баллончиком и пользоваться им во время приступов удушья.
Потом организм с болезнью справился. И я ему в этом помогал всеми средствами, укрепляющими иммунитет – баней, женьшенем, вином. Но все равно стронция в костях осело столько, что и через 500 лет, откопав их, археологи безошибочно определят – «чернобылец»!…
Кстати говоря, на АЭС не пускали ребят моложе 25 лет – они работали водителями вне зоны. Берегли, чтобы у них не было потом детей-мутантов. Это и было причиной того, почему воинские части, участвовавшие в ликвидации последствий аварии, состояли из запасников, а не из солдат-срочников, которыми в других условиях затыкали все подобные прорехи…

– В каком-то западном фильме, я видел, что происходит с людьми, работающими в непосредственной близости от источника облучения. Они умирали практически на глазах…

– Это правда. При сильном излучении в сотню рентген, человек умирает очень быстро. После аварии именно так погибло 26 пожарных, пытавшихся потушить огонь на станции.

– Правда ли, что в борьбе с лучевой болезнью помогает алкоголь?

– Да, это верно! Алкоголь захватывает имеющиеся в нашем организме частицы, называемые свободными радикалами. Радиация делает то же самое, меняя эти радикалы на негативно действующие на организм частицы. То есть получается, что алкоголь как бы конкурирует с радиацией, опережает ее, делая так, что она меньше к вам пристает…
При всем этом, официально в Чернобыле действовал сухой закон! Красное вино в бочках я видел только один раз. Его выдавали солдатам, выкорчевывавшим «рыжий лес» – хвойные леса в непосредственной близости от станции, которые от радиации из зеленых сделались огненно-рыжими. Солдаты пили вино по кружке до работы. Остальным вместо алкоголя каждый день выдавали специальные таблетки – протекторы, содержащие элементы, также конкурирующие с радиацией.

– Были ли во время Вашей командировки смертельные случаи?

– Свидетелем не был, но слышал, что в соседнем батальоне солдат вопреки инструкциям притащил со станции электродрель. Чтобы этого никто не заметил, положил ее под подушку. Ну и переоблучился…

– Разрешалось ли собирать грибы, ловить рыбу? Помню ходившие в те годы байки о двухголовых грибах, растущих в чернобыльских лесах…

– Некоторые ловили рыбу. Поднесешь к улову дозиметр, он показывает пусть небольшую, но лишнюю дозу. Я лично от такого угощения отказывался. Некоторым было все равно…
Ничем местным вообще пользоваться не рекомендовалось. Даже уголь для топки печей завозили извне. Своя у нас была только артезианская скважина. Ну а какая мутация растений? Двухголовых грибов я не видел, но вот гладиолусы высотой в три метра – на это насмотрелся.

– Действуют ли сейчас «чернобыльские» льготы?

– Раньше, по удостоверению «чернобыльца» я мог бесплатно ходить в музеи и ездить в городском муниципальном транспорте. Теперь все льготы заменили денежной компенсацией.

Первая чеченская

– И в первую, и во вторую чеченскую я находился в командировке на войне по 99 дней… Первый раз разговор о том, что мне нужно туда ехать, возник в январе 1996-го. Потом срок отъезда перенесли на апрель. И вот вы представляете, сколько я за эти три месяца всего передумал! Вплоть до того, не уволиться ли из армии, чтобы не ехать. Как и перед поездкой в Чернобыль, больше всего пугала неизвестность.
В конце концов, пересилил дух коллективизма. Мои товарищи поедут, а я нет?! Как это так? Разве ж я мог допустить такое малодушие. Как потом им в глаза смотреть?
Не то чтобы я переборол себя. Просто понял, что бывают в жизни моменты, когда не надо плыть против течения. Нужно просто весла чуть посушить, отдаться воле волн… В некоторых жизненных моментах нужно все принимать как должное, как есть. Как судьба обернется, так и должно быть. В противном случае ты весь изнервничаешься, изведешься и сделаешь себе еще хуже!
Это осознание пришло ко мне, когда я чуть ли не в первый раз зашел в церковь. Что-то снизошло, появилась некая легкость, все разложилось по полочкам. В результате на войну я ехал, уже успокоившись. Простился с сыном (тогда ему было 10 лет). Сказал ему: «Остаешься за старшего. Маму слушайся, помогай…». У мальчишки губы дрожали. О жене уж и не говорю…
На первой чеченской я служил в медицинском пункте 506-го мотострелкового полка, расположенного в Веденском районе – на родине Басаева. Мы (около 1000 человек) палаточным городком стояли в горах, контролировали дороги, служили перевалочной базой для идущих дальше в горы десантников, сами участвовали в боевых операциях. По сути, это была постоянная кольцевая оборона самих себя. Наши фельдшеры выходили вместе с солдатами на задания, доставляли раненых, а мы с хирургом постоянно находились в расположении – оказывали им первую помощь, потом вертолетом отправляли дальше – в госпиталь в Ханкалу.
Только здесь (по прошествии 14 лет после окончания военно-медицинской академии!) я понял, что такое военно-полевая хирургия! Каждый врач на своем этапе должен был проводить только строго предписанные этому этапу мероприятия. Не больше, не меньше! Если ты делаешь больше, выходить раненого гораздо сложнее. Если ты делаешь меньше – ты создаешь проблемы врачу, стоящему следующим в цепочке. Он вынужден делать и свою, и твою работу, из-за чего слаженность действий нарушается.

– Каким был Ваш первый день на войне? Было страшно?

– Первое ощущение на войне – как бы пониже пригнуться, чтобы шальная пуля не задела. Только потом дошло: если пуля просвистела, значит, она уже пролетела, значит, она не твоя. «Свою» пулю все равно не услышишь! После этого боязнь прошла.

– Помните ли Вы первого спасенного вами солдата?

– Да. Я даже в программу «Жди меня» собирался звонить, чтобы его найти. Звали его Михайловский Михаил Викторович, призывался из Ленинского района города Владимира, ушел на дембель в октябре 1996-го. Красивый такой, здоровенный парень… 22 апреля 1996-го наши десантники близко положили снаряд, и он получил ранение шеи. Осколок засел прямо над сонной артерией. Тогда ничего не ездило и не летало – грязь, туман. Мы раненого перевязали, обработали и оставили до прилета «вертушки» на ночь у себя в палатке. А когда есть повреждения тканей, они начинают отекать. И ночью он захрипел – стал задыхаться. Начались судороги. Мне пришлось вставить трубку ему в трахею, интубировать… это было очень трудно правильно сделать… Еле-еле его «раздышали»…

– Как к войне относились сами военные?

– Той войны никто не хотел – ни чеченцы, ни наши. В своих стихах я назвал ту войну «мафиозной разборкой в масштабах страны». Министры в шахматы играли, а нас подставляли… Ну а солдаты… Они же мальчишки! Поначалу трусили и не знали, как себя вести, а потом привыкали и… становились бесшабашными. Много ранений получали по глупости. Ему говоришь: «Руби дрова здесь, за сарай не ходи – там растяжка!». Нет, надо сходить! Через некоторое время приносят его без ноги…

– Были ли потери среди врачей?

– Среди тех 11 человек, которые приехали вместе со мной на первую чеченскую, погиб один – прапорщик. Там же как. Приезжает твоя смена, и ты свободен. Анестезиолога должен заменить анестезиолог, хирурга – хирург. Не знаю почему, но нам на смену приехали только 8 человек. Трое остались на второй срок. Мы уехали в июле, а в августе начался знаменитый штурм Грозного, на котором он был ранен. Его доставили в госпиталь в Ханкалу, и здесь он умер – до него просто не дошла медицинская помощь…
В Ханкале хирурги оперировали, не отходя от столов, но их рук не хватало. Госпиталь рассчитан на 200 коек, а за три дня боев в Грозном туда поступило раненых раза в три-четыре больше. Они просто лежали под солнцем на носилках, и… кто дождался помощи, тот выжил…
Хирург выходил, брал одного. Остальным он помочь был не в силах. Получается, что спасение зависело от случая и от тяжести ранения.

– Участвовали ли Вы в непосредственных боевых столкновениях?

– Только один раз за обе компании. Наша колонна попала в засаду, но, к счастью, мы отбились. Хотя автомат я носил постоянно, но не он был моим непосредственным оружием. Я все-таки врач. Мне стрелять не нравится. (Александр Александрович поскромничал и не стал рассказывать о той засаде. О ней рассказали другие люди. В тот раз Тимаков был в колонне, которая везла продовольствие для соседнего батальона, там кроме соли и сала ничего больше не осталось. Колонна – два грузовика с продуктами и два БМП – попала в засаду, по первой БМП выстрелили из гранатомета. Тимаков под огнем противника вытащил четверых раненых и контуженых солдат… – Прим. А.Безденежных).

Вторая чеченская

– Первая чеченская война по сравнению со второй для меня была курортом. Вторая стала «пахотой». На второй – смерть была даже не рядом с нами, мы просто жили с ней в одной клетке. Ну это, как говорится, облачение мыслей в философскую форму…
С февраля по май 2000-го я работал в том самом госпитале в Ханкале, в который отправлял раненых, когда был в первой командировке. В медицинском отряде специального назначения. Три месяца у хирургического стола (два дня работа, один – отдых).
Вертолет садится, раненых сортируем, и на стол. Не секрет, что врач, если он действительно врач, оставляет частичку себя в каждом спасенном им человеке. Здесь же раненых было столько, что работали не с человеком, а с материалом.
Во второй раз я ехал уже не как на войну, а как на работу. И жена отнеслась к этому гораздо спокойнее, чем в первый раз. Я ей просто сказал: «Мать, ты уже знаешь, что мне собрать»…
Перед отъездом придумал свою молитву. Показал священнику. Он трижды расцеловал меня, перекрестил, сказал, что все написано правильно. Больше я ни на секунду не сомневался, что вернусь живым и здоровым…

– Имеете ли Вы боевые награды?

– За первую чеченскую – орден «За военные заслуги», за вторую – медаль Суворова.

– Как участие в боевых действиях влияет на характер человека?

– Не только война, но и любая экстремальная ситуация очень заметно влияет на человека. Война не делает человека плохим или хорошим. Она просто проявляет в нем то, что в обычных условиях дремлет. И в Чернобыле, и в Чечне уже на следующий день стало ясно, кто, что собой представляет.
С человека слетает шелуха, в которую он любит облачаться в повседневной жизни. Мы же все постоянно создаем себе какой-то имидж! Здесь это уходит моментально! Но проявляется не только плохое. Героизм, самопожертвование, в конце концов, даже то военное мужское братство, которое возникает на войне – это и есть положительные проявления человеческой сути.

– В большинстве своем люди проявляли себя с положительной или с отрицательной стороны?

– Мне все больше попадались люди хорошие. Но и грязи хватало. Война вообще штука грязная …
Был у нас один раненый, которого врачи сразу прозвали Маккеной (помните фильм об удачливом золотоискателе?). Золотой крест, цепь толщиной в палец, кольцо с брильянтом, пачка долларов в кармане. Откуда у контрактника все это? Тем более что денег мы там не получали, а выплаты шли уже по возвращении.
Таких презирали, но что делать – лечить-то мы должны всех.

– Чеченских боевиков лечить не приходилось?

– Было… Близкого родственника одного известного полевого командира. Только фамилию его не пиши. Три дня он находился у нас, привязанный к носилкам, с простреленным коленом и разбитой головой. Поили чаем из поильника, кормили печеньем, лечили антибиотиками. Некоторые наши ребята хотели его тут же и порешить.
Потом его забрали. А через какое-то время приезжает представитель прокуратуры и говорит: «Ребята, запишите на свой счет еще троих спасенных! Обменяли троих наших пленных на этого за…ца»…

– Кого из известных людей приходилось лечить?

– Генерала Трошева лечили, когда он заболел. Полковника Буданова привозили к нам на перевязку, когда он после ареста в сердцах прострелил себе стопу. Лечили оставшихся в живых ребят из расстрелянного своими же Сергиево-Посадского ОМОНа.

– А как кормили на первой и второй чеченской…

– В первую плохо. Самое запоминающееся блюдо – хлеб ДХ (длительного хранения) – завернутая в толстый полиэтилен буханка, которая не черствеет из-за добавленных в нее 30 грамм спирта. На вкус – как губка, да еще и горькая. Ели его, только поджаривая кусками на огне, чтобы горечь не чувствовалась. На второй кормежка была приемлемой.

– Как спалось после войны? Кошмары не мучили?

– После первой – две недели по ночам кричал, ругался, пытался схватить автомат. После второй такого уже не было.

– Один погиб на войне, другой выжил. Как Вы думаете, это судьба, от которой не убежишь, случайность, или все зависело от самого человека?

– Очень многое зависит от самого человека. На войне происходит переоценка ценностей. Он начинает хорошо видеть, что сделал не так в своей прошлой мирной жизни, он хочет это изменить, он мобилизует себя… Такие люди, как правило, выживают. Если же ты хочешь вернуться просто для того, чтобы вкусить те удовольствия, которых нет у тебя в военной жизни, тут уже все зависит от случайности.
Здесь нет ничего сверхъестественного, просто мобилизация для какой-то серьезной цели задействует дополнительные силы организма.

Реанимация

– В чем секрет профессии реаниматолога?

– Спросите у любого медика, видел ли он меня во время операции стушевавшимся или нерешительным. Думаю, никто такого не скажет! Если окружающие почувствуют, что доктор сомневается, они и сами начнут сомневаться, руки начнут дрожать. В реанимации это неприемлемо! Здесь на кон поставлена жизнь пациента.
Реаниматолог – это предельная мобилизованность и уверенность. Во время операции все твои проблемы остаются за пределами операционной. Нет ни будущего, ни прошлого. Сейчас весь твой смысл жизни перед тобой, это – больной…
Еще будучи молодым лейтенантом, я поймал себя на том, что мне становится плохо в оперблоке. Когда оперировали, мне было как-то не по себе, я старался уйти. Потом стал анализировать: почему это происходит? И понял. Это происходило потому, что я переносил все на себя, представлял, что это меня оперируют! Тогда я сказал себе: «Тебе не об этом нужно думать! Тебе нужно думать о том, как помочь больному!». И дурноту как рукой сняло! Больше никаких малодушных проявлений не было. По-другому жить я с тех пор не умею.

– Это черта присуща только врачам, воспитанным советской школой, или и молодым тоже?

– С горечью приходится констатировать, что молодые врачи относятся к своей профессии по-иному. И это не из-за нехватки опыта (хотя и такое случается), это недостаток профессионального самовоспитания.

– Много раз видел в фильмах, как после неудачи врач-реаниматолог буквально приходит в ярость и бросается на стены от досады. Как это происходит в действительности?

– Не в такой степени, но нечто подобное раньше я тоже испытывал. Все никак не решался сделать щелчок тумблера, чтобы отключить аппаратуру и прекратить реанимацию… Очень расстраивался, что ничего не смог сделать. Вплоть до того, что старшие коллеги мне говорили: «Молодой человек, Вы сейчас допереживаетесь до инфаркта, а кто потом будет работать?!» Закончились эти мои метания на первой чеченской войне.
Сейчас, когда понимаешь, что дальнейшие действия бесполезны, спокойно могу сказать себе: «Стоп!». Поэтому в наше отделение посторонним вход воспрещен…

– Постоянное общение со смертью делает циничным?

– Если посторонний человек услышит речь реаниматологов за работой, он решит, что они законченные циники. Наверняка подумает: «Как я могу отдаться в руки ТАКИХ людей?!». Но все дело в том, что это просто жаргон. Это как пароль, как знак принадлежности к цеху.
Другой знак принадлежности к цеху – мы не можем делать свое дело плохо. Если даже после простого общения с тобой больному не становится легче, есть повод усомниться в твоей компетенции.

– Верите ли Вы в жизнь после смерти? Кому как не реаниматологу слышать рассказы о свете в конце тоннеля и так далее?

– В жизнь после смерти я не верю. Не потому, что ничего подобного от больных я никогда не слышал. Все наоборот… В 1990-м мне делали операцию. И когда я отходил от наркоза, то примерно это и увидел – свет в конце тоннеля, почувствовал, что поднимаюсь к потолку, слышу неведомые голоса. Я считаю, что это было ничем иным, как последствие действия наркоза. Ни больше, ни меньше.
Но то, что некое неведомое и мистическое существует, это факт. Во время второй командировки в Чечню у меня было такое: привезли раненого в брюшную полость, сделали ему операцию – удалили половину печени, половину желудка, половину кишечника, одну почку. О таких говорили, что он уже убит, но еще умереть не успел. (Цинизм?). Шансов на выздоровление около нуля. Мое дежурство заканчивается – я оставляю раненого сменщику. Вечером в 21.40 в палатке зашел разговор о том, сколько прооперированных у нас на тот момент умерло (скольких мы не сумели спасти). Кто-то сказал: «Вот если Р…ов (фамилия раненого) не выживет, будет семеро»… В 21.45 я собрался его проведать, и вдруг на меня нашло. Я лег, и стало так странно – ни одной мысли в голове, не пошевелить ни рукой, ни ногой, ни глазами. Полное расслабление… Наверное состояние нирваны – это нечто подобное. В 21.50 наконец встряхнулся, встал и пошел в отделение. Спрашиваю, как дела у Р…ова, а мне говорят, что он в 21.45 умер! И кто мне после этого скажет, что не существует телепатической связи между врачом и больным?!
Другой случай – если больной умирает в операционной, то там некоторое время словно бы висит какая-то необъяснимая атмосфера смерти. Мы люди бывалые, но эту атмосферу чувствуешь буквально кожей. Я уверен, что это не имеет отношения к психическому состоянию работающего персонала. Это идет извне. Вопрос: что это?
Ну и третий случай, совсем смешной: в детстве бабушка нагадала, что моя карточная масть – «крести». С тех пор, когда играю в «дурака» и «крести» выпадают на кон, я никогда не проигрываю. Объяснить это какими-то рациональными доводами мне до сих пор не удалось.

Мысли

– Говорят, что «когда пушки стреляют, музы молчат». Я же знаю, что у Вас есть целый сборник стихов под названием «Чеченский альбом»…

– У меня все вышло как раз наоборот – музы заговорили вместе с пушками. Я начал писать стихи на первой чеченской войне. То, что я обратился к стихам – для меня было некой психологической защитой от того, чтобы не сойти с ума. На второй чеченской написал только три стихотворения – было не до этого.
Но на второй войне были очень востребованы стихи первой. Многие говорили, что могут подписаться под каждой строчкой! Солдаты-срочники переписывали их в дембельские альбомы.

– Многие «чернобыльцы» и «чеченцы» сталкивались с таким отношением со стороны чиновников, которые им говорили: «Я вас туда не посылал!». Вам такое приходилось слышать?

– Я таких вещей не терплю на корню! Сразу предупреждаю, чтобы мне такого не говорили. Я человек мирный, но слова «я тебя туда не посылал», для меня как для быка красная тряпка…

– В чем, по-вашему, заключается смысл жизни?

– В том, чтобы оставить после себя что-то нужное людям – произведения искусства, дела, дети. Смысл жизни в том, чтобы человека могли вспомнить хорошим словом.

– Как Вы думаете, вспоминает ли вас добрым словом Ваш собственный сын? Гордится ли он своим отцом, прошедшим две войны и Чернобыль?

– Когда сын был моложе, то даже читал перед классом мои военные стихи. Это был его искренний порыв. Сейчас уже все это притупилось. Много времени прошло, как я вернулся.

– Ваш сын, окончив военное училище, получит «направление на войну». Отпустите ли Вы его туда?

– После того, как вернулся с первой чеченской, настроение было однозначным: никакой армии! Сделаю все, чтобы сын туда не пошел! Сейчас на этот вопрос ответить затрудняюсь. Не знаю… Честно… Если возникнет такая ситуация, буду над ней думать. Сейчас даже представлять ее не хочу!

– Но профессиональное военное образование автоматически предполагает участие в боевых действиях!

– А я не говорил, что возражаю против его военной службы. Служить должен каждый мужчина! Прежде всего потому, что нахождение в мужском коллективе сразу же показывает человеку, кто он есть на самом деле. Он многое понимает сам для себя. И в этом великая школа армии. Молодой человек понимает кто он, и что он хочет. Но война –это другое. Участвовать в войне я бы никому не пожелал.

– И последнее, что я спрашиваю у своих собеседников: «Нашли ли Вы ответы на два вечных русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?»…

– Если говорить о политической стороне, то на ваш вопрос не отвечу. Не дело профессионального военного обсуждать политиков. Каждый должен заниматься своим делом – кто-то отдавать приказы, а кто-то их выполнять. Я отношусь к последним.
Если же говорить в целом, то виновато именно это – неумение, нежелание каждого найти свое дело, за которое не будет стыдно, и честно делать его. Мой ответ прост, но зачастую проблема в том, что до осознания своих ошибок каждый доходит самостоятельно. Насильно ему ничего не вдолбить. Поэтому я часто говорю, что единственный судья человеку – его собственная совесть. Пройдет время, и ошибающийся все поймет сам…

Опубликовано с сокращениями

читайте также интервью с сыном оленевода